Павел Саля - Теперь мы будем хорошими

Брат Павел. Если она дура, то, может быть, заслужила?

Фонарь. Это была девчонка друга.

Брат Павел. Ну и что?

Фонарь. Он пришел ко мне и сказал, что чувак ударил его девушку, и что надо его оттырить.

Брат Павел. Оттырить, значит пару синяков поставить, и все. (Состригает остатки торчащих волос. Рыжие клочья падают на пол, повторяет задумчиво, с иронией.) Оттырить… оттырить. (Смотрит на рыжего парня, который теперь, с обритым черепом, выглядит еще более юным и невинным.)

Фонарь. Я лично к этому чуваку ничего не имел, но есть же какие-то правила, скажете, нет?

Брат Павел. Да, есть еще какие-то правила в мире, а самых главных — десять. Это так просто. Одно их них — не убий!

Фонарь. Да не хотел я его убивать. Нож был так, для понта, я всегда его с собой носил, парни мне завидовали. Уважали. Я даже одолжил его таким двоим, братьям. Это их девушка, Анжелика. Не знаю которого, может, обоих…

Брат Павел. И надо тебе было ножом… из-за какой-то девчонки с сомнительной репутацией…

Фонарь. Я вроде нехило его пырнул. На ноже был след, лезвие чуть не целиком вошло. Мягкий он очень, что ли, был, не знаю. Вечером мы еще фильм посмотрели на видео, потом поиграли на компе. У кореша есть клевая игра, но кто-то пришел и сказал, что тот коньки отбросил. Бля, надо было смываться, все же видели, как я его пырнул.

Брат Павел. Ну да, ведь есть же какие-то правила…

Фонарь. Кореша сказали, что могила — ни слова, а эта овца… нельзя бабам верить. Бля… все из-за нее, на фига она с этим козлом связалась? Ну а я теперь получаюсь в каком виде? Двинулся в сторону Згожельца. Думал, как-нибудь через границу просочусь, а там, в Европе, — свобода. Где-нибудь зашифруюсь.

Брат Павел. И далеко бы ты удрал? Может, в Ливию или в Афганистан, там даже таких, как ты, любят…

Фонарь. Кто-то меня спалил. Может, и коза эта… знать бы хоть, как она выглядит. Может, и не стоило?

Брат Павел. Стоило. Сидишь теперь тут, как у Христа за пазухой. Койка, жратва, все есть. Где ты лучше найдешь?

Фонарь. Чего вы меня все время подъебываете?

Брат Павел. Не выражайся, Господь… (Показывает на крест на стене.)

Урок религии. Брат Феликс читает «Цветочки» Франциска Ассизского. Его никто не слушает, все вертятся, толкают друг друга. Время от времени брат замолкает и смотрит на ребят, те на минуту успокаиваются и сидят смирно. Один только Нацист как-то необычно возбужден и все больше заводится.

Брат Феликс. Святой Франциск отвечал: «Когда мы придем в обитель Святой Марии дельи Анджели, промокшие под дождем и трясущиеся от холода, покрытые грязью и обессилевшие от голода, когда мы постучимся в ворота, придет злой привратник и спросит нас, кто мы такие…

Нацист (что-то шепчет про себя). В пизду эти цветочки!

Брат Феликс делает вид, что не слышит.

Брат Феликс. …если мы скажем ему: „Мы двое братьев“, он ответит сердито: „Вы говорите неправду. Вы просто самозванцы, пришедшие, чтобы обмануть мир, и украсть милостыню у нищих. Уходите, я сказал!“»

Нацист становится все более агрессивным. Начинает кричать.

Нацист. Достали меня эти хреновы цветочки! Тошнит…

Брат Феликс (прерывает чтение и смотрит невозмутимо на класс. Когда становится более-менее тихо, продолжает). «…если после этого он откажется открыть нам и оставит нас снаружи, беззащитных перед снегом и дождем, страдающих от холода и голода, в ночи, — тогда, если мы примем такую несправедливость, такую жестокость и такое оскорбление с терпением, без досады и ворчания, смиренно и милостиво, понимая, что привратник на самом деле знает нас…»

Нацист вскакивает. Бьет кулаком по столу. Видно, что ему хочется кого-нибудь ударить. Текст, который читает Брат Феликс, выводит его из себя.

Нацист. Меня тошнит от этих блядских цветочков! Затоптать все, и конец! Блядь, взять косу, и жах!

Брат терпеливо ждет, давая Нацисту выпустить пар, после чего читает дальше.

Брат Феликс. «…и что это по воле Бога он так говорит против нас, напиши, о Брат Лев, это есть совершенная радость… И если, побуждаемые холодом и голодом, мы постучимся вновь, позовем привратника, умоляя его со слезами открыть нам и дать приют ради любви к Богу…»

В какой-то момент в классе воцаряется тишина, слышно только Брата Феликса и Нациста.

Нацист. А на хуй эти цветки вообще? На хуй!

Брат Феликс прерывает чтение, смотрит на разъяренного и мечущегося Нациста. Не реагирует на его слова. Когда тот садится, продолжает читать дальше.

Брат Феликс. «…и если он выйдет еще более рассерженный, чем раньше, восклицая: „Упрямые негодники, я разберусь с ними, как они того заслуживают“ — и, взяв узловатую палку, схватит нас за капюшоны, повалит на землю, вываляет нас в снегу и будет бить нас и ранить сучками палки…»

Нацист перебивает монаха, подходит к нему и кричит прямо в лицо. Кажется, он вот-вот его ударит. Брат Феликс, похоже, готов дать сдачи. Но драки не происходит.

Нацист. Мозги мне ебут, и все! (Отворачивается, стоит у окна, словно раздумывая, прыгнуть или нет.)

Брат Феликс с наигранным спокойствием продолжает читать.

Брат Феликс. «…если мы снесем все эти несправедливости с терпением и радостью, думая о страданиях нашего Благословенного Господа, которые мы разделим с ним из любви к Нему, напиши, о Брат Лев…»

Нацист поворачивается и направляется в сторону двери.

Нацист. Иду блевать!

Брат Феликс. «…это, наконец, и есть совершенная радость».

Нацист хлопает дверью. В классе царит гробовая тишина.

Будуар Чичолины. Кермит стоит в дверях, он только что вошел. Чичолина — вызывающе одетая сорокалетняя женщина с большим бюстом. Кермит смущен.

Чичолина. Так это ты девственник?

Кермит. Не понял?

Чичолина. Ну, ты спал когда-нибудь с женщиной или только сам себя?..

Кермит, смутившись, поворачивается боком, стараясь не смотреть ей в лицо. Она встает и подходит к нему.

Кермит. Ну, о таком не говорят…

Она берет его за подбородок и смотрит ему в глаза. Он вырывается.

Чичолина. У меня обо всем говорят, как на исповеди.

Кермит вырывается и отворачивается, как будто хочет убежать.

Кермит. Во дает, прям как у монахов…

Она хватает его за рукав, тянет за собой.

Чичолина. У меня не выражаться, понял? Ты знаешь, кто я?