Георгий Кублицкий - В Югославии

— С тех пор ушла моя сила, — тихо говорит Рагиб.

Из тюрьмы Рагиба перевели на рудник. Колючая

проволока, прожектора, собаки. Но все же они бежали, двадцать пять человек, коммунисты, которых все равно ждала пуля. Рагиб снова пробрался к партизанам.

— Николай! — оживляется он. — Николаем его звали. Ваш лейтенант, такой щуплый, рыженький. Он собрал в отряде парней, тоже бежавших из плена. Там были русские, украинцы и еще какие то нерусские, но тоже советские, из пустыни. Где у вас есть пустыня? В Туркмении, говорите? Может, то были люди из Туркмении, не помню. Или их называли как то по другому. Ох, и народ подобрал себе Николай! По сто гитлеровцев враз брали. А сам такой щупленький! Петь он любил очень, этот Николай, наши песни на привалах разучивал, боснийские…

В боях за Белград пулеметная очередь прошила Рагибу ноги.

— Ваша лекарка меня резала и зашивала. Строгая такая, Мария. Ходить, говорит, будешь, но о ногомете не мечтай. Ногомет — это по вашему футбол. И грузчиком, говорит, тебе больше не быть.

Вылечившись, Рагиб пришел сюда, на эту вот табачную фабрику, и определился сторожем. Потом его послали учиться на курсы профсоюзного актива. Не шутите, он стал секретарем республиканского комитета профсоюза рабочих химической промышленности.

Ну, а затем подошла перестройка профсоюзного аппарата. За секретарство перестали платить…

До перевыборов он оставался секретарем у химиков, однако ради заработка должен был заведовать рестораном. Но тянуло его на фабрику, и он вернулся сюда. Его назначили шефом сторожей. Что такое шеф? Ну, вроде начальника над сторожами. Когда на фабрике открыли курсы повышения квалификации, он пошел туда, подучился, сдал экзамены и теперь работает здесь помощником заведующего табачным складом. Вот и весь рассказ.

— Друг Ужичанин, — добавляет директор фабрики, — активный член рабочего совета, заместитель председателя фабричного дисциплинарного суда. Он один из тех, кто конкретно осуществляет руководство нашим предприятием.

Рагиб Ужичанин мягко улыбается, протестующе поднимает руку: нет, нет, не надо его хвалить. И вообще, поговорили, а теперь за работу!

Земля Далмации горяча даже в конце октября.

Паве Реич стоит возле невзрачного каменного строения — худой, жилистый, черный от загара далматинский крестьянин. Улыбаясь беззубым ртом и щурясь на солнце, он нетерпеливо переминается с ноги на ногу, а руки его, не любящие покоя, проворно связывают какие то обрывки бечевок.

Да, это верно, что он, Паве Реич, одним из первых вступил в здешний сельскохозяйственный кооператив. Это было десять лет назад. В задругу собрались почти все бывшие партизаны, много коммунистов. Теперь задруга на крепких ногах. Его, Паве Реича, десять лет переизбирают председателем задружного комитета управления. Но, как видите, он по прежнему работает простым огородником, выхаживает капусту, — посмотрите, что за капуста, загляденье! И в семье у него достаток. Вот только разве дом…

— А что дом?

Нет у Паве Реича дома. В старую избу к концу войны попала английская бомба. Англичане летали со своих баз из Италии и иногда по пути бомбили побережье. В тот день, когда бомба разбила дом Паве Реича, было убито и ранено двести пятьдесят человек. Больше всего погибло детишек. Впрочем, пострадали и семь немцев…

С тех пор Реич снимает комнату у чужих людей; но ничего, когда нибудь удастся скопить денег и на дом: семья большая, все работают.

— В задруге?

Реич отрицательно качает головой: один сын — слесарь, другой — чертежник, а три дочки — чиновницы.

— У них розовые ногти, а у тех, кого кормит земля…

Паве, смеясь, растопыривает пальцы — корявые, все в черных трещинах пальцы вечного, неутомимого труженика.

— Ведь у ваших колхозников тоже такие руки, верно?

В вагончике, который бросает из стороны в сторону по рельсам горной узкоколейки, сидит крепкий плечистый старик. Не выпуская изо рта крохотной трубочки, он сиплым, грубоватым голосом нехотя рассказывает о себе. Весь вагончик собрался возле него, а двое молодых черногорцев сидят прямо на полу: не нашлось места на лавках.

Божо Асанович — бунтарь и революционер. За свои шестьдесят восемь лет он объехал весь мир. Мальчишкой сбежал из Черногории в Южную Америку и дрался там против какого то диктатора.

У них, черногорцев, были старые счеты с турками. Молодые, наверное, уже не помнят о письме, которое прислал черногорскому королю Николаю один юнак, случайно оказавшийся в Турции как раз в то время, когда турки опять пошли на сербов? Ну, конечно, не помнят! А в том письме юнак спрашивал, как ему быть: возвращаться в Черногорию или драться с Турцией один на один в тылу…

Вот какие были раньше люди. Ну, когда турки напали на болгар, он, Божо Асанович, и еще шестнадцать молодцов, скитавшихся по Америке, сели на корабль и восемьдесят дней пробирались в Европу, чтобы драться с турками. После войны он кочевал из страны в страну, не раз сидел за решеткой. Когда в Испании стали безобразничать фашисты, Божо Асанович вступил в интернациональную бригаду.

— Жарко там, в Испании. Солнце и камень. Русские говорили, что испанское солнце хуже фашистских гранат.

Старик смотрит в мою сторону и вдруг вполголоса произносит слова, увы, неудобные для печати…

— Это ваши добровольцы так ругали жару и генерала Франко.

Старик озорно фыркает и скрывается в облаке дыма.

Божо Асанович едет в Белград, чтобы встретиться с другими участниками боев в Испании. Он спрашивает меня, дорого ли стоит билет до Москвы.

— Россия — наша майка (мать). Ежели бы не было русских, серб был бы не Стоян, а Юсуф, ходил бы не в церковь, а в мечеть, на голове носил бы не шапку, а феску. Это мне еще дед говаривал. Теперь я сам дед и говорю о том внукам.

Маленький курортный городок Херцегнови. Мато Данилович, служащий одного из здешних отелей, показывает мне местные достопримечательности. Ему шестьдесят восемь лет, и большую часть жизни он прожил в Херцегнови.

— О, тут было много русских! Большие аристократы, князья. Да, да, они бежали от большевиков. Тут была одна графиня, она раньше там у вас, в Петербурге, никогда не причесывала сама волосы, не умела одеваться без камеристки. О, волосы пришлось остричь, графиня ехала без слуг, завелись вошки…

— Где же теперь эти люди?

— Теперь? Многие — там.

Мато Данилович показывает на гору. На горе — кипарисы старого кладбища.

Мы заходим в библиотеку, — Мато непременно хочет показать редкие русские книги, — потом идем к развалинам крепости, затем на рынок, где можно увидеть красивые народные костюмы. Рынок уже наполовину пуст, над раздавленными гроздьями винограда жужжат осы.