Георгий Кублицкий - В Югославии

Возчик, впрягшись в оглобли, рысцой трусит к рынку, а рыбаки нетерпеливо подталкивают тележку сзади. Важно привезти ночной улов как можно раньше, чтобы распродать его тем, кто торопится на работу. Далматинцы понимают толк в рыбе, требуют самую свежую. На рассвете она стоит сто пятьдесят динаров кило, к часу дня — шестьдесят, даже сорок динаров. Но вот что любопытно: в этих краях, где море не скупится на рыбные деликатесы, лучшим лакомством считается… привозимая за тысячи километров грубая норвежская треска, высушенная, провяленная прямо на камнях!

А вот и солнце. Вскоре откроются двери отелей, туристы выйдут на утреннюю прогулку. К этому часу набережная будет нарядной и чистой, последние кукурузные листья и щепки соберут мусорщики. Уйдут и рыбацкие баркасы.

Но не одни же частники, спешащие на утренний базар, промышляют в водах Адриатики! Разумеется, нет, и вот доказательство: солидная учрежденческая табличка «Риба» на фасаде одного из домов.

Саенко Брайевич, коммерческий директор «Рибы», любезно знакомит с деятельностью предприятия. В основном оно покупает и перепродает рыбу, но немножко промышляет и самостоятельно, своим флотом. У кого покупает? Две трети — у рыболовецких кооперативов, остальное — у «приватных» рыбаков.

Летом, когда уловы богатые, флот «Рибы» зани

мается главным образом перевозкой скупленного. Он, Брайевич, в это время не знает покоя: надо командовать судами, распоряжаться по радио, куда что везти.

Да, к нему сходятся все нити. Он должен отлично знать рынок, чтобы точно определить, сколько рыбы выгоднее отправить по городам Югославии, сколько экспортировать в Италию, сколько пустить на переработку. Здешние консервы идут в Южную Америку, Австрию, Бельгию, Австралию, в Бельгийское Конго. Они успешно конкурируют с португальскими сардинами.

Заходит разговор о ценах. Частникам «Риба» платит по таксе, установленной местной торговой палатой, кооперативам — по цене, установленной местным союзом кооперативов. Допустим, союз установил цену— шестьдесят динаров за кило. К ней он делает дополнительную наценку в пятнадцать динаров; три динара идут на содержание союза, восемь девять — в основной фонд кооперативов, а два три динара остаются для поощрения рыбаков.

— А при покупке у частника наценок нет?

— Нет.

— Но тогда вам выгоднее покупать у частника?

Мой собеседник улыбается и разводит руками: разве вообще можно обойтись без частника? На Адриатике промышляют пятнадцать тысяч югославов, но едва треть из них — профессиональные рыбаки. Надо поддерживать и профессионалов, значительная часть которых промышляет коллективно, и тех, кто ловит только в сезон, ради приработка. Вообще нужна гибкость, гибкость и гибкость. «Риба» ведь не монополист, у нее есть конкуренты.

— Кто, например?

— Да вот «Ядран».

Оказывается, конкурент совсем близко, даже не в двух, а в полутора шагах: контора «Ядрана» помещается в одном коридоре с «Рибой».

Я перехожу в лагерь конкурента.

Чем отличается «Ядран» от «Рибы»? «Риба» главным образом скупает и кое что ловит, «Ядран», напротив, больше ловит и кое что скупает.

— Мы с «Рибой» каждый за себя, — говорит председатель рабочего совета «Ядрана», заведующий складом Миховил Франич. — «Ядран» «дерется» со своим конкурентом только на внутреннем рынке, а за границей теперь договорились действовать сообща.

— Но почему бы тогда не передать целиком экспортные операции одному из предприятий?

Франич считает, что это было бы стеснением свободы и шагом к монополизации.

В разговоре выясняется, что ни «Риба», ни «Ядран» не заинтересованы в покупке и продаже мелких партий рыбы. Они отдают торговлю на городском рынке почти целиком в руки частников. Не исключено также, что какой либо предприимчивый хозяйчик в горячую пору скупает по дешевке мелкие партии у рыбаков победнее прямо на месте лова и перепродает «Ядрану» или «Рибе».

Разумеется, заходит разговор о доходах, о прибылях, о «вышаке».

— Как у вас в этом году?

Франич понуро опускает голову. Да, мыслилось, что будут добыты горы рыбы, но год пока что неудачный. Вся надежда на зимний улов. А если и тут не выйдет, тогда…

Я знаю, что бывает тогда, когда нет прибыли.

После этих разговоров я уже как то по другому смотрю на паруса рыболовецких судов. Но море яркосинее и такое спокойно ласковое даже в эти осенние дни, что хочется верить в рыбацкую удачу на зимнем лове, в те вожделенные горы рыбы, которые возбуждают радужные надежды на «вышак» и гонят прочь мрачные мысли об урезанном заработке и других неприятностях.

* ❖ ❖

В Сплите я повстречал советских туристов. Их только что привезли к Адриатике, к солнцу из осеннего Сараево, где уже осыпались листья.

В нарядном автобусе фирмы «Путник» нашлось местечко и для меня. Мы помчались вдоль набережной, залитой солнцем. «Море смеялось» (я похищаю

это выражение у Горького — трудно найти другое, которое так подходило бы к полуденной Адриатике). Над пальмами бульвара носились чайки, и белый нарядный пароход готовился плыть в голубизну моря и неба.

Мы поехали за город, в галерею Ивана Мештровича — югославского скульптора, живущего в Америке, но присылающего на родину многие свои работы. Галерея занимает бывшую виллу Мештровича. Вечная зелень субтропиков окружает светлые стены галереи, ароматный мирт и земляничное дерево заглядывают через невысокую каменную ограду.

Потом мы вернулись в город, и экскурсовод, влюбленный в древности, повел нас в Диоклетианов град. Он ласково трогал тысячелетние колонны, и его вдохновенный голос переносил нас во времена Рима.

Все туристы были сибиряками. Назавтра им предстояла поездка вдоль побережья, затем отдых в одном из отелей «адриатической жемчужины», как называют здесь курортный городок Опатию.

Среди туристов был молодой инженер. У него что то не ладилось с «Зорким», и я попытался помочь ему.

— До чего обидно, до чего обидно… — бормотал он.

Я думал сначала, что его огорчает неисправность

фотоаппарата. Но он высказался вдруг горячо и определенно:

— Вот скажите, почему так? Тут красота, пальмы, галереи, римские дворцы, как в сказке. А у нас…

— Где у вас?

— Ну, у нас, в Новосибирске…

Я посмотрел на него. Ему было лет двадцать пять— двадцать шесть. Значит, он не может знать старого Новосибирска. А я хорошо помнил жалкий провинциальный городишко с несколькими каменными домами— Новосибирск 1924 года. Тот самый Новосибирск, который стал теперь одним из крупнейших в мире центров машиностроения и огромным городом, по числу жителей далеко превосходящим не только Сплит, но и югославскую столицу.

Да, там нет пальм, моря, Диоклетианова града. Но отнимите ка от Сплита пальмы и море! Это, конечно,