М Улицкая - В Израиль и обратно. Путешествие во времени и пространстве. [калибрятина]

Я пошел вверх на Елеон по крутой и узкой асфальтовой дороге, мимо высоких стен миссии Русской Православной Екклезиастической церкви и женского монастыря Святой Марии Магдалины; поднимались кресты и кипарисы, с каждой новой площадки открывался расширяющийся вид на Иерусалим. От крепостных стен в долину пересохшего ныне Кедрона спускались террасы древнейших еврейских могил. В ту самую долину Иосафатскую, куда из замурованных ныне Золотых ворот спустится Мессия и где восстанут мертвые.

Дорога выходит к гостинице «Семь арок». Там кто-то режется в теннис. Заботливые бабки разносят комплекты белья. Выгружаются ящики с пивом. Большая смотровая площадка. Внизу, словно луковица среди горохового супа, над всем Старым городом доминирует позолоченный купол Мечети Камня. Вокруг стен кружится трафик: машины с израильскими и арабскими номерами, туристские автобусы, джипы с новым поколением солдат. В автомат-дальнозор видна парящая абстракция, как бы птица с переломанными крыльями, памятник погибшему парашютному десанту 1967 года. Доносится какой-то рок-н-ролл, крики арабских мальчишек, продающих сувениры. Момент пытается перекрыть внемоментное, но в следующий момент этот момент захлестывает странное ликующее чувство. Вся огромная долина то ли звучит, как симфония, то ли соединяется в непроизносимой фразе, как некая антитеза гробу. Еще один момент, и все пролетает мимо.

Пока арестованного вели к синедриону,

Старшой несколько раз оглядывался из-за плеча.

Влекомый и побиваемый издавал сильные стоны.

Быть ему завтра добычей палача!

Если ты Бог, то зачем так по-человечески?

Почему ты не вспыхнешь сразу полусотней глаз?

Почему не взъяришься вроде чудищ греческих,

Медью крыльев не прогремишь, не напугаешь нас?

Руку протяни, извлеки из Времени

Какой-нибудь леденящий минус, испепеляющий плюс,

Чудо какого-нибудь лития или кремния,

Я первый тогда на колени свалюсь!

Ей-ей, ты стонешь слишком по-человечески,

Ничем не защищаешься от наглых ребят.

Ну позволь нам предстать не столь палачески,

Дай поверить в тебя!

Ветер с дымом летит над отечеством,

Только он лишь ласкает Его, волосы теребя.

Стена

На ночь глядя в январе прилетаешь из Москвы в аэропорт Бен-Гурион. Поздний закат. Светящиеся панно автомобильных агентств. Черные контуры пальм. Похоже на прилеты в Лос-Анджелес: близость моря и прохладный ветер из пустыни. Беру «фиатик» в вороватом агентстве «Трифти» и рулю в сгущающуюся темноту и поднимающиеся горы.

Около полуночи мы с Мишей Генделевым подходим к стенам Старого Иерусалима. Мусульманский мир здесь не без оснований предъявляет права на недвижимость: после двух с половиной тысячелетий разрушений данные стены построены в XVI веке Сулейманом Великолепным. Армянский квартал: каменные дворики, свет из-за решеток, лунные отпечатки. Арабский квартал: железные жалюзи лавок, мультипликация бесчисленных кошек, ручейки каких-то жидкостей, всегда ли невинных. Греческий квартал: несколько старых европейских гостиниц, в них жили и Гоголь, и Бунин. Еврейский квартал, в котором жизнь воскресла только после 1967 года: розовый камень и стекло, новоисторическая архитектура, в экстерьерах которой обнаруживаются вдруг то древняя арка, то карьер культурного слоя и в нем римская улица с колоннадой.

По лестницам и под арками выходим на неожиданную в этой тесноте большую, продуваемую ветром площадь, где там и сям трепещут скопления пламеньков и одиночные свечи. Освещенная прожектором, мощно вылепляется кладка Второго Храма, Стена Плача, к которой в слезах подошли неслезливые десантники 1967 года, той войны, что была триумфом и для нас в СССР, ибо там получил по зубам наш непобедимый коммунизм. Миша говорит: «Вот сейчас то, что в тебе есть еврейского, вернулось восвояси».

Прижимаю обе ладони к камню. Где ты, мое еврейство, все эти Гинзбурги и Рабиновичи, ашкенази польских, литовских и балтийских городов, едва ли не потерявшие свой «завет» среди гойских войн, революций и контрреволюций? Падали ли мы ниц перед Неопалимой Купиной? Шли ли за Моисеем, ведомым «столпом облачным» в пустынные дни, «столпом огненным» в пустынные ночи? Вкушали ли от Манны Небесной? Раздвигалось ли перед нами Красное море? Бились ли с амаликитянами? Содрогались ли перед Синай-горой от трубных звуков, дыма и колебания? Искушались ли золотым тельцом? Подступали ль к Иерихону?

Пресечение течения воды сродни пресечению времени.

Остановка мгновения жизни перед мгновеньем конца.

Фараона Первая Конная приподнимается в стремени,

И на пиках вздымается тело камикадзе-гонца.

Гром колес за спиной, перед нами морская пучина.

Мощный ветер с Востока, неверие наше рассей!

Тот, кто верит в Творца, не убоится почина!

И со старческой мощью стал в воду входить Моисей.

Расступается море, и толпы спускаются в прорву.

Голубой коридор непомерно глубок и высок.

И судьба, и поклажа, все поделено поровну.

Фараонской пощады не жди, и открыт для раненья висок.

Мы проходим по дну, перед нами фантомы и миги,

Что зарылись здесь в ил на исходе Судного дня.

Не пошлет ли за нами египетский вождь свои колымаги,

Не откроется ль нам на пути темная западня?

Волны ходят по краю синеющей охры,

Разворачивается в небе грома раскат,

И взирают на нас из-за стен красноморских

Сонмы чудищ морских, и акула, и скат.

Что уж говорить о себе самом с моей рязанщиной и богемщиной, со всеми еврейскими анекдотами, которые нашу братию окружали, с нашим тяготением к Западу, с космополитизмом литературных вкусов; ночевало ли где-нибудь там рядом мое «еврейство»? Желтая звезда гетто, символ юдоли, вызывала судорогу униженности, подъем сострадания, стыд бессилия, и только Израиль сменил ее цвет на непреклонность голубого с белым.

Блуждая с бывшим магнитогорским артистом Женей Терлецким вдоль берега Мертвого моря, я видел над красновато-бурой пустыней военные флагштоки и под ними веселых солдат Армии Обороны. Однажды, из-за бугра, прямо над нашими головами явились четыре перехватчика и мгновенно, разойдясь парами, зареактивились в поднебесье. Больше уж никогда не позволим вести народ миллионами на молчаливый убой.

Примерно такое же чувство возникало у меня и по отношению к моей «русскости» в августе 1991 года и в августе 1993-го, когда я отмечал свой 61-й день рождения, двигаясь в «демократической колонне» от Арбата к Москве-реке.

Облака летят по темному небу. На площади и на стенах стоят караулы автоматчиков, высокие парни в лиловых беретах, дивизия «Гелави». Слышно, как некоторые из них обмениваются русскими хохмами: новые израильтяне из СНГ Группами проходят хасиды с развевающимися косичками, «книжники и фарисеи», вышедшие из еврейских гетто, где их отцов и матерей подвергали распятию титаны Валгаллы. Черными шляпами, чулками и пейсами обособляясь от всех, они несут в себе мечту о Мессии, говорящем на идиш.