Говард Лавкрафт - Наблюдатели

Часы! Идущие часы в доме, где никто не жил вот уже три года. Николас не верил своим ушам. Должно быть, кто-то все-таки проник сюда и завел часы. Оглянувшись по сторонам, он увидел рядом с дверью альков, в котором стояли необычные, явно штучной работы часы высотой почти в три фута. Циферблат часов был покрыт странными рисунками, изображавшими свернувшихся в кольца змей и каких-то причудливых тварей, один только вид которых вызвал в нем почти панический, до боли знакомый страх, словно где-то в глубине его памяти среди смутных воспоминаний детства проснулось одно, позволившее ему вспомнить то, что он уже видел — и не на рисунке, а в действительности. Как зачарованный, разглядывал он циферблат, пока наконец не понял, что стрелки часов показывают нечто большее, нежели просто время, ибо за цифрами и буквами скрывались не только часы и минуты. И не только дни.

С трудом оторвав взгляд от часов, Уолтерс вышел из комнаты. Нужно было осмотреть весь дом. Но если он и надеялся найти еще что-нибудь удивительное, то надежды не оправдались, поскольку остальная часть дома оказалась самой обыкновенной — череда простых, скудно обставленных комнат. Две спальни, кухня, буфетная, столовая, кладовка и, на самом верху, под крышей, три комнатушки, похожие на кладовки, и четвертая, скорее всего, спальня. Комнаты на втором этаже, между которыми вклинивались скаты крыши, были очень уютными, и в каждой — по одному мансардному окну, отчего они казались еще просторнее, поскольку окна были особыми, повторяющими форму фронтона, — архитектурный прием, доселе неизвестный Николасу.

Он решил, что нужно обязательно сфотографировать дом, чтобы добавить его к своей обширной коллекции; архитектурные детали фронтона и мансардных окон были поистине уникальны. Кроме того, в доме находились и другие крайне интересные архитектурные изыски, которые нужно было поскорее запечатлеть на пленку, пока солнце не скрылось за горизонтом и дом не оказался в тени деревьев.

Спустившись по узкой лестнице на первый этаж, Николас подошел к машине, вытащил оттуда все необходимое и приготовился к фотосъемке. Начал он с наружного вида, сфотографировав дом со всех сторон и уделив особое внимание мансардным окнам; затем вошел внутрь и сфотографировал центральную комнату, включая часы с их странным циферблатом и стеклянное украшение над камином, чтобы в будущем ничего не забыть.

День уже близился к концу, и Николасу пришлось задуматься над вопросом, искать ли ночлег где-нибудь поблизости или провести ночь в этом доме. Поскольку во всех комнатах было чисто, Николас пришел к выводу, что искать пристанища в другом месте было бы глупо и, следовательно, ночь он проведет в уютной спальне на втором этаже. Сказано — сделано. Перенеся в дом багаж, он решил запастись продуктами — такими, что не требуют долгой возни, вроде галет, крекеров, может быть, хлопьев, молока, хлеба и масла, ну и немного фруктов, если найдутся, и еще сыра, — поскольку в этом захолустье он не видел ничего похожего на кафе или закусочную, не говоря уже о ресторане, в котором местные жители, судя по всему, не нуждались. Кроме того, ему понадобится заправка для керосиновых ламп, которые он нашел в буфетной, — если, конечно, не зажигать вместо них свечи, расставленные по всем комнатам.

Значит, придется съездить в Данвич. При мысли об этом Николас почувствовал, что ему почему-то очень хочется вернуться в свой дом еще засветло. Поэтому, заперев двери, он без промедления тронулся в путь.

Когда Николас поднялся по ступенькам магазинчика, на мрачном лице Тобиаса Уэйтли появилось выражение, ясно говорившее: «Так я и знал». Николаса это немного смутило; Тобиас как будто ожидал его возвращения, вот только почему?

— Мне нужно немного продуктов и керосин, — на одном дыхании выпалил Уолтерс и, не давая Тобиасу опомниться, быстро перечислил все, что собирался купить.

Уэйтли застыл на месте, глядя на Уолтерса во все глаза и, по-видимому, о чем-то размышляя.

— Так вы что, остаетесь? — спросил он наконец.

— На эту ночь наверняка, — ответил Уолтерс. — А может быть, и дольше. Пока не решу, что делать с собственностью.

— Что делать? — с нескрываемым изумлением повторил Уэйтли.

— Возможно, выставлю ее на продажу.

Уэйтли взглянул на него, как на сумасшедшего.

— Да этот дом не купят даже Уэйтли. Те из Уэйтли, которые образованные, так они про него и слышать не хотят, а остальные — те и свои-то дома кое-как содержат. Нет, вам придется подыскивать кого-нибудь со стороны.

Все это он произнес с таким видом, словно саму возможность продажи не стоило даже и обсуждать; это несколько разозлило Уолтерса, который довольно резко заметил:

— Я и сам со стороны.

Уэйтли издал отрывистый лай, который, по всей видимости, означал иронический смех.

— Ну еще бы! Вы тут надолго не задержитесь, помяните мое слово. Нет, вы свой дом продавайте где-нибудь в Спрингфилде, или Аркхеме, или даже Бостоне, а здесь покупателей нет.

— Дом в прекрасном состоянии, мистер Уэйтли.

Тот ответил Николасу яростным взглядом.

— А вы спрашивали себя почему? Там никто не жил с тех пор, как помер Инкрис. Туда никто даже близко не подходил. Уже три года. Слушай, кузен, я и сам туда не сунусь — даже просто затем, чтоб доставить тебе продукты.

— Там все было крепко заперто, — в некотором замешательстве произнес Уолтерс, — так что почему бы дому не быть целехоньким? И вообще, три года — это недолгий срок. Эберат Уэйтли умер семь лет назад. А кто такой этот Инкрис?

— Инкрис Браун, так, говорят, его звали, — ответил Уэйтли. — Знать не знаю, кем — или чем — он был. — При этом он бросил на Николаса жесткий, вызывающий взгляд. — И откуда пришел, тоже не знаю. Он принадлежал Эберату.

«Как странно он выражается», — подумал Уолтерс.

— Просто однажды появился, и все тут. И остался. Ходил за Эбератом, как собака. А потом вдруг исчез. Говорили, что помер.

— Кто же его хоронил?

— А никто, — грубо отрезал Уэйтли.

Уолтерс с удивлением осознал, что Тобиас Уэйтли почему-то относится к нему пренебрежительно, словно Николас не знает чего-то такого, что знать просто обязан. Это было крайне неприятно, поскольку Уэйтли, этот деревенский болван с образованием не выше начальной школы, смотрел на Николаса с плохо скрываемым презрением, крайне раздражавшим молодого человека, — и это было отнюдь не традиционное презрение дремучего невежды к образованным людям, а нечто совсем иное. Уолтерс был и озадачен, и разгневан; впрочем, его гнев начал улетучиваться по мере того, как росло недоумение; а Уэйтли все говорил и говорил, наполняя свою речь загадочными намеками и время от времени чуть ли не с надеждой поглядывая на Уолтерса, словно пытался уловить в нем хоть какой-то признак понимания и тем самым разоблачить его как притворщика.