Миа Коуту - Божьи яды и чертовы снадобья

— Это, дорогой мой Сидониу, не любовь, а любийство.

Сейчас Бартоломеу Одиноку затаился в темной гостиной, как хищник в засаде. Он подглядывает за женой, которая тяжелым шагом ходит из угла в угол. Зачем она там шарит по шкафам и комодам? Подозрение пронзает грудь старого мужа. Может, врач велел ей искать забытую папку? Может, она выполняет тайное поручение португальца?

От горьких сомнений печень подступает к горлу. Он с гримасой глотает горечь. Но тревога ложная. Мундинья всего лишь хлопочет по дому. Открывает шкафы, расставляет по пустым полкам ту пустоту, что у нее в душе. Смахивает пыль с прошлогоднего настенного календаря, протирает влажной тряпкой изображение Тайной вечери.

Муж не поймет, напевает она или плачет. На мгновение ему снова становится тревожно: она оплакивает его? Или она плачет не о нем, а о похороненном прошлом?

— Ты что ли плачешь, жена?

Мунда вздрагивает от неожиданности, прижимает руку к груди, переводит дух со смесью облегчения и злости.

— Вылез из пещеры наконец?

— Я первый спросил. Я спросил, ты плачешь?

— Я? Плачу?

— Нет, я. И правда, кто его знает, может, это я сам плачу, но по глухоте не разберу, кто плачет.

— Дед, уж если я заплачу, то мне не остановиться.

Внутри у нее накопилось столько печалей, что они вылились бы не какой-то жалкой речушкой, а целым потоком, в котором она бы вмиг захлебнулась. И он бы захлебнулся вместе с ней, и не нашлось бы корабля, чтобы бросить ему спасательный круг. Но это ложь. Потому что Мунда все-таки иногда плачет. Плачет в определенные часы в одном и том же священном месте. Бартоломеу Одиноку об этом прекрасно знает.

— Печали, печали… Ты сама виновата: сама толкала меня к другим.

— Упреки, упреки… А я еще жалуюсь, что от тебя никогда ничего не дождешься.

— Ты мало меня любила.

— Тебе всегда всего мало.

И не ему одному. Только тем всего хватает, кто не любит. Кто любит, для того мера одна — безмерность.

Муж сопит от возмущения и нетерпения, как будто курит воздух. Красноречие жены всегда его подавляло, и, когда они препирались, она всегда умудрялась уложить его на обе лопатки. Дар слова — это как духи, которыми она любит пользоваться, но которых он ей не дарил.

— Иди-ка сюда, я тебя кое о чем спрошу. Тебе этот врач никогда не казался подозрительным?

— Ты, Бартоломеу, вечно плюешь в колодец. Мы этому португальцу по гроб жизни обязаны.

Старик трясет головой: Мунда кипячо верующая — так он ее называет. Сколько бы его ни поправляли, он настаивает на «кипячо». Потому что — Мунда сама признавалась, — преклоняя колени перед крестом, она чувствует, как кровь закипает. Бартоломеу спрашивает себя: может, там, наверху, сидит на облаке какой-нибудь бесстыжий ангел? А еще он в сомнениях: о чем она все просит и просит бога? Стоя на коленях, она, должно быть, просит за двоих, за мужа и за себя, а может, сейчас и эту сволочь доктора поминает в молитвах, он уже чуть ли не член семьи.

— А я вот сомневаюсь в нем, Мундинья. И есть отчего. Нигде, даже в городах, где живут богатые, не бывает уж настолько семейных-пресемейных докторов.

— Неблагодарный ты, вот что.

— А ты не спрашивала себя, Мундинья, откуда это нам вдруг такая удача привалила, ведь мы тут на краю света и помыслить не могли, что у нас в поселке свой доктор объявится.

— Да разве ж мы не заслужили?

— Никогда ничего нам так просто не доставалось. И вдруг как с неба сваливается этот разлюбезнейший португалец. С чего бы, Мундинья? Разве что ты уломала бога, и он решил нас осчастливить?

— Бога не уламывают. А для тебя нет ничего святого.

Она знает, что спорить бесполезно. Бартоломеу никогда не соглашался читать молитвы. «С богами лучше разговаривать», — заявлял он. Простыми словами, а не готовым текстом, на ходу сочиняя диалог с божеством. «Тем более, — заявляет старик, — что, если ты читаешь молитву, ты признаешь и чувствуешь себя виноватым».

— Поначалу мы так покорно заводим песню про то, что мы, мол, его дети. Но на самом-то деле каждый из нас сам метит в боги. Вот потому молиться — это всегда просить прощения. Понимаешь, Мундинья?

— Ты где-то этого начитался, муж. Слишком это сложно, тебе не по уму…

— Я вовсе не отказываюсь молиться. Просто, чтобы времени не терять, молюсь во сне.

— Тебе все шуточки. Посмотрим, как ты запоешь на Страшном Суде.

— Да у меня тут каждый день страшный суд.

— Так принимай лекарства.

— Знаешь что? Все эти лекарства я спустил в унитаз. И ни одного больше в рот не возьму.

— С ума сошел? Смотри, когда помрешь, не жалуйся.

— А если я тебе скажу, что этот докторишка — совсем не тот, за кого ты его принимаешь.

— Мне надо идти по делам, Барту. Не забывай, что я кормлю семью.

— Никуда ты не пойдешь, пока не ответишь мне на один вопрос.

— Как, еще на один?

— Я хочу знать, кто открыл зеркала.

— Я. Хотела их протереть, а потом забыла опять завесить.

— Мунда, а Мунда, не обманываешь ли ты меня? Может, красоту наводишь для кого-нибудь?

Мунда молча уходит, хлопнув дверью. Старик возвращается в одинокую тьму спальни. Из окна он видит, как жена во дворе начинает развешивать выстиранное белье, как доктор идет к дому, учтиво огибая белые простыни. Старик задергивает занавески. Ржавое лезвие ревности на сантиметр погружается в его душу.

— Знаю, что сделаю с твоей красотой, шлюха…

Злобное бормотание смолкает: кто-то робко скребется в дверь. Лаконичное «зачем?» служит Сидониу Розе разрешением войти, сесть и пристроить рядом свои инструменты.

Мебель покрыта пылью, видно, что окно открывалось: старик Бартоломеу не удержался, подслушал разговор во дворе.

— Скажите, дорогой мой, почему вы не спрашиваете «кто там?»

— Потому что никогда никого не жду.

— И напрасно, ведь я пришел с подарком.

— Мне ничего не надо.

В вытянутых руках Сидониу Розы картонная коробка. Бартоломеу безучастен, смотрит в стену. Португалец умоляет:

— Примите, прошу вас, это как извинение за то, что я вам вчера наговорил.

Поскольку механик не проявляет ни малейшего интереса, доктор сам развязывает ленточку. Достает из коробки белую рубаху. Протягивает ее так, будто поднимает знамя победы.

— Давайте я вам помогу ее надеть. Поднимите руки.

Бартоломеу довольно скоро сдается. Разводит руки в стороны, как статуя Христа, что в Лиссабоне, покачивается от прикосновений Сидониу.

— Отлично сидит, посмотритесь в зеркало.

Бартоломеу проявляет полнейшую апатию. Он знает, что зеркала в спальне завешены, но подходит к одному из них и стоит несколько секунд. Не застегнув и не заправив рубаху, садится равнодушным нахохленным пугалом, как будто так и сидел с самого рождения.

— Вчера я видел, что Мунда поснимала простыни с остальных зеркал.