Владимир Романовский - Леротикь

Подошел компаньон миссис Уолш и положил дружескую руку на мое плечо.

Он говорит, типа, одобрительно – Я знал, что вы хорошо играете. Я не знал до этого момента, насколько хорошо. Вы пойдете очень далеко.

Да, если полиция не велит свернуть и остановиться на обочине.

И вдруг, будто кто-то повернул выключатель, на меня свалился шквал аплодисментов. Мой благодетель присоединился к шквалу. Разговаривающие в глубине помещения перестали трепать своими дурными языками и уставились. Я глянул на миссис Уолш. Она не хлопала. Глаза ее сверкали, рот полуоткрыт. Фукс попытался исполнить каденцию на своем басе, но Паркер хлопнул его по затылку, и он затих.

Благодетель мой говорит – Нет ли у вас визитной карточки?

Я встал, поняв наконец, что нахожусь в легком трансе, вынул бумажник, и дал ему карточку. Он вложил ее в свой нагрудный карман, что является дурным тоном.

Джулиан посмотрел на меня красноречиво. Я понял и тронул клавишу. Вежливый джаз, символ всеобщего равенства, устранитель стесняющей тишины. Порядок восстановился в течении следующих пяти минут, и разговоры в помещении продолжились. Многие посетители поблагодарили меня, прежде чем уйти, в тот вечер, и я улыбался им рассеянно. Благодетель и миссис Уолш ушли около полуночи. Он подождал, пока я устрою перерыв, и снова сделал мне комплимент, сказав, что я очень хорош, и что он посмотрит, не сможет ли он мне помочь с ангажементами.

Что я хорош, я и так знаю. Не все слова дешевы, но банальности – все. Я бы предпочел деньги.

На улице было темно. Малком скоро приедет. Поспорив немного с родителями (они настаивали, что он хороший парень), Зиния, девушка, на чьи сиськи Юджин Вилье почти никогда не смотрел, та, о которой он думал, что она слишком молода и глупа, чтобы ее принимать всерьез, вылетела из гостиной хлопнув дверью и побежала наверх, прыгая через три ступеньки.

Полчаса она провела в своей комнате, обиженная, жалея себя. Изучив свое отражение в зеркале, она решила, что она красивая – худенькая, миловидная, и переполненная трагическим изяществом.

Ее ровесники казались ей скучными и безмозглыми. Им нечего было ей предложить. Она предпочитала общаться с людьми постарше – и таким образом появились Малком и Юджин, оба старше ее. К сожалению, поскольку некоторые остаточные признаки подростковости, которых она в себе не замечала, все еще наличествовали (яростное жевание резинки, любовь к намеренно уродливой одежде, и так далее), Юджин относился к ней скептически.

Монетка-пенни влетела в окно и приземлилась, звякнув, на полу. Зиния мрачно посмотрела на фотографию Юджина на прикроватном столике, поднялась, и подошла к окну.

Сидя на дереве, бросавшем тень на газон и часть улицы, в пяти ярдах от окна, на нее глядел Джейсон. Он улыбнулся и махнул рукой приветливо.

– Привет.

– Джейсон! Какого дьявола ты здесь делаешь? – зашептала она сердито. – Тебе нечем в этой жизни заняться?

– Зиния, ты знаешь, что я тебя люблю, – сказал он. Его латиноамериканский акцент звучал гуще, чем обычно, как всегда, когда он был взволнован. – Слушай, а не пойти ли нам завтра в кино? Тебе и мне? Что скажешь?

– Скажу нет. Скажу – оставь меня в покое. Скажу, что сейчас я вызову полицию.

– Эй, ты по прежнему видишься с тем черным снобом? С Малкомом? Знаешь, мне это не нравится. Меня это расстраивает … Зиния.

– Это еще не повод сидеть на дереве, как богомол.

Богомолы не сидят на деревьях. Но голова Джейсона слишком занята была другими мыслями, чтобы указать Зинии на ее ошибку.

– Эй, ты ведь его не любишь. Я знаю, что не любишь.

Они еще поспорили на эту тему яростным шепотом.

– Слушай, – сказал он в конце концов. – Это потому, что я родился в Гондурасе?

– Да! – сказала она, не шепотом, но обычным голосом.

Ее неприятие никак не было связано с этническим происхождением Джейсона. Просто она надеялась, что такой ответ заставит его слезть с дерева и уйти – с газона, от дома, из ее жизни.

Сделалась пауза.

– О, я понял, – сказал он. – Хорошо. Если ты оскорбляешь мою страну, тогда я не желаю тебя больше видеть.

Удивительно – кажется, сработало!

– Вот и хорошо, – сказала она.

– Сука ты неблагодарная.

– И горжусь этим.

– Иди на хуй.

– Это ты иди. Ненавижу твою паршивую тараканью страну размером с блюдце, и тебя я тоже ненавижу. Уйдешь ты наконец?

– Хорошо. Но я это запомню, Зиния.

– Очень рада. Запомни.

– Запомню.

– Да, запомни.

– Я буду помнить об этом всегда.

– Конечно помни. И внукам передай. А теперь иди отсюда.

Что-то выпало у него из кармана и упало на траву внизу. Он посмотрел вниз.

– А, блядь, – сказал он. – Я выронил пистолет.

– Ты пришел ко мне с пистолетом?

– Извини. Я не собирался в тебя стрелять.

– Рада это слышать. Уходи.

– Хорошо.

– Да уходи же! Смотри, кто-то едет.

Фары автомобиля показались в дальнем конце улицы.

– Вижу, – сказал Джейсон, спрыгивая на землю и ощупью пытаясь найти пистолет. – А вот, если…

– Да оставь ты его, иди, просто иди, дурак!

– Мне нужно найти пистолет.

– Я сама его найду, и тебе отдам. Завтра. Иди же.

– Обещаешь, что отдашь?

– Да! Да! Иди!

Он все-таки еще пощупал траву тут и там. Когда фары приблизились, он вскочил, кинулся бежать, и скрылся в темноте.

Малком одет был по парадному, как всегда. Запарковав машину на въезде, он медленно, с достоинством из нее вышел. Он не видел Джейсона. Зиния вдохнула облегченно.

Малком – душка. Он был все, о чем мечтали родители Зинии – в противовес Джейсону, бывшему постоянному мальчику Зинии в школе и известному хулигану, и Юджину, безденежному представителю богемы с плохим характером. Помимо них, в жизни Зинии был только один мужчина – профессор биологии в ее колледже, абсурдно тощий, сутулый, очкастый белый, старше Зинии на двадцать лет, который очень смешно шутил и к Зинии относился со смесью виноватой нежности и почти отеческой благосклонностьи, пока отец Зинии, тоже биолог, тоже профессор, учивший в свое время мать Зинии, не поговорил с коллегой, после чего отношения профессора и Зинии распались. Касательно же Юджина – мать Зинии, обычно робкая и бессловесная, проявила неожиданную непреклонность. «С ним ты будешь жить в крысиных дырах всю свою жизнь» – объяснила она. «Не потому, что он музыкант. Мало ли на свете музыкантов – и некоторые очень неплохо зарабатывают. Нет, дело в его отношении к людям, к жизни. Он думает только о себе и о своей музыке. Он-то как раз и не хочет ни покоя, ни комфорта, и ему наплевать, нужен ли тебе покой и комфорт, или нет. Все это очень романтично, а только в один прекрасный день окажется, что тебе нужно где-то жить, особенно если детей заведешь, и будет негде».