Мария Варанд - #Я – мама, и я хочу на ручки! Ответы на вопросы, которые сводят родителей с ума

У меня нет какого-то однозначного ответа тебе, где проходит грань между тем, что надо рассказывать и не надо. Не надо вываливать в режиме новостей все происходящие в мире трагедии. Но рано или поздно, важно говорить с детьми и о войнах, и о терактах, и о других трагедиях.

Обо всем с детьми можно говорить, но важно при этом какую-то устойчивость свою показывать. Если от темы уносит в огромную тревогу и ужас – лучше о себе сначала позаботиться. Важное послание ребенку, которое мы, взрослые, даем, рассказывая: да, это все есть в мире, но есть и другое. Есть страшное, но мы способны от этого не разрушиться, мы можем пережить все тяжелые чувства ужаса, тревоги, бессилия, отчаяния, грусти и обрести потом опять устойчивость и продолжать жить.

Я как раз не обретаю потом опять эту устойчивость, как ты говоришь. Наоборот, я чувствую себя еще более уязвимой. С другой стороны, все эти ужасные события заставляют меня в целом думать о моем положении в мире и моей ценности.

Когда я только начала проходить свою личную психотерапию, на один из первых сеансов я пришла под сильным впечатлением от книги Дины Рубиной (уже даже не помню какой). Там было такое бытовое описание войны и смерти, через личное восприятие потерь. И я пришла вся в слезах и сказала, что вообще не понимаю, как можно жить, и мне так страшно, и как же растить детей в мире, где все ненадежно, неустойчиво, непредсказуемо, где есть война, преступность, зло.

И терапевт говорила, что знание о том, что смерть есть, – это опора. Я вообще не поняла ее тогда, подумала: «Что за чушь она говорит, как на это можно опираться?» И только спустя несколько лет я поняла, о чем это. И да, сейчас я опираюсь именно на это: смерть есть.

Это не неуязвимость, это капитуляция перед смертью, это то, что я понимаю, очень глубоко сейчас понимаю: я не контролирую свою смерть. Я не контролирую смерть своих детей. Может произойти все, что угодно. Точка.

Это очень больно, и грустно об этом думать. Но это очень снижает мою тревожность. И я чувствую себя гораздо спокойнее и уверенней с этой болью и грустью, чем с тревогой, которая вынуждает меня суетиться, думать, куда бежать, на какой конец земли, как всех уберечь и т. д. И еще я очень боюсь за детей, но я устойчива, способна выдержать этот страх, чтобы не препятствовать им взрослеть, уезжать куда-то и что-то еще делать.

То есть столкновение с собственной уязвимостью парадоксально делает меня устойчивее, то есть спокойнее и уверенней, в том числе как маму. И делает то, что есть в жизни, острее и ценнее. Понимаешь, о чем я?

Да, понимаю. Но я хочу про них, про детей, понять. Ведь все эти экзистенциальные вещи нашим малышам не по возрасту. Я не хочу, чтобы они тревожились, чувствовали себя как на пороховой бочке.

Не так давно мой муж ходил вместе с Эриком в «Ашан». Не в криминальном районе на окраине Москвы, а в приличный торговый центр около МГУ. Там у мужа украли рюкзак со всеми деньгами, ключами, паспортами. Прошло несколько месяцев, а сын все еще переживает эту встречу с врагом, бандитом, разбойником – с абсолютным злом, как, мне кажется, он воспринял этот случай. Он искренне радовался, что их с папой не убили.

Ты права в том, что «все эти экзистенциальные вещи малышам не по возрасту». Хочется, чтоб дети росли в прекрасном, безопасном мире. Но дети не такие хрупкие, как нам иногда хочется их видеть, и психика очень мудра, и делает свою работу по защите от невыносимых переживаний. И если ребенку есть с кем поделиться, есть кто-то, кто поддержит его в его страхе, бессилии, радости, что все обошлось, – то ситуация переживется без особых потерь для психического здоровья.

Если ребенку некуда «отнести» то, что его сильно задело, если его переживания блокируются, потому что окружение их не поддерживает, – тогда вся энергии этих переживаний уходит куда-то еще. Например, в телесные болезни. Или в другие эмоции: сильный постоянный страх, например, может трансформироваться в повышенную агрессивность. Или в какие-то поведенческие симптомы. К примеру: начал писаться, стал хуже спать, хуже учиться, вообще изменилось поведение – это все может быть симптомом каких-то задавленных переживаний.

В общем, очень важно, чтобы ребенку было куда пойти со всеми тяготами жизни. Да, могут украсть рюкзак, могут обидеть, ударить, могут изнасиловать – да все, что угодно! Мы не можем оградить детей от этого. Мы можем рассказать им про какие-то правила безопасности, про то, что нельзя идти с незнакомыми людьми, или объяснить, что делать в каких-то ситуациях. Но мы не можем гарантировать, что этого в их жизни не будет. Зато в наших силах помочь ребенку пережить потом произошедшее. Помочь пережить беспомощность, бессилие, страх, злость на несправедливость мира и наконец вернуться к ощущению, что «я справился с этим».

Дети по природе своей тянутся к родителям за опорой. Если родители сами не выбивают ее регулярно из-под ног ребенка своими «воспитательными приемами», если они способны устанавливать границы и брать родительскую власть – дети будут опираться на них. Если родители не будут говорить на чувства ребенка «да что тут переживать» или умирать сами от ужаса и тревоги, сталкиваясь с проблемами ребенка – дети придут поделиться тем, что им важно.

И если у ребенка есть родительская опора – он много что может пережить. И остаться при этом живым, чувствующим, уязвимым и устойчивым одновременно.

Давай более конкретную ситуацию обсудим – как помочь ребенку пережить смерть близкого человека. У меня очень яркое воспоминание про то, как я переживала смерть моей бабушки. Мы жили в соседних квартирах, Эрик рос на ее глазах, хотя бабушка была уже очень пожилая, Эрик был ее последней радостью.

В день, когда бабушки не стало, я ехала куда-то на машине вместе с Эриком и стала плакать прямо за рулем. Параллельно рассказывать сыну, почему я плачу, почему я так грущу, что я очень любила свою бабушку и что она для меня очень много значила. Рассказала, как я была ребенком, и она со мной играла, учила меня шить, жила со мной на даче. Что-то еще.

Тогда я приняла решение разделить свою грусть с сыном. Потому что… не знаю почему. Мне кажется, что это не что-то плохое, грязное, отвратительное – наоборот, это часть жизни. И мои чувства и эмоции были очень искренние, чистые, сильные, и очень жизненные.

Мы вместе с сыном переживаем сейчас эту потерю в нашей семье. Я не ждала от него сочувствия, не ждала от него вообще ничего. Я наблюдала за ним и старалась не напугать его и не потерять связь с ним, как бывает, когда взрослые так сильно уходят в горе, что не видят ничего и никого вокруг. Я видела, как сын боролся с улыбкой, как не знал, какую эмоцию подобрать, и в этом состоянии я тоже дала ему полную свободу.