Диана Машкова - Караван счастливых историй

А позже добавились еще и конфликты с местной властью. Мне приходилось общаться с начальством, с администрацией, потому что дети были замордованы интернатом. Я начала писать жалобы в прокуратуру, и мне объявили войну. С 2006 по 2013 год против нас шли такие боевые действия, что вообще непонятно, как мы выжили. Детей постоянно грозились отобрать и вернуть в больницы и интернаты. В 2012 году подключился Следственный комитет Российской Федерации под председательством Бастрыкина Александра Ивановича. У меня было очень много знакомых, друзей, и в какой-то момент, когда у меня уже пытались забрать детей, я обратилась ко всем, кого знала, и кто-то ему лично о нашей ситуации рассказал. Мне сразу позвонили из Следственного комитета, все детали уточнили, спросили, правда ли, что такой прессинг идет по причине того, что я пишу про Разночиновку. Я, разумеется, подтвердила. И Александр Иванович прислал своего помощника из Москвы, после чего в отношении меня местные власти поуспокоились. А через год вообще все затихло – в Разночиновке реальные преступления открылись, им стало не до меня.

Первые несколько лет единственной задачей нашей семьи было выжить. Когда я привезла Тавифу после операции на сердце, у детей все болезни проходили не как положено. Если начиналась температура, то всегда парадоксально: лежит ребенок совершенно нормальный на ощупь, но чувствуешь, что ему очень плохо, а причины никак не понимаешь. Перебирала, что можно. Голодный? Нет. Живот болит? Помяла. Все нормально. Меряю температуру, хотя на ощупь абсолютная норма, а у него 40,3! Другой случай. Поскольку мне обещали подарить машину, я на права сдавала экзамен. И вот на время экзамена оставила с детьми надежную женщину, которая хорошо их знала. Я периодически звонила, спрашивала, как у них дела. А там экзамен этот на целый день. И вот я звоню, а Данилка час уже спит, два спит. Понимаю, что что-то не так. Плюнула я на этот экзамен, взяла такси, прилетаю домой, а Данилка лежит весь сине-серый. У него был кашель, накапливалась слизь, и он из-за слабости не мог ее откашлять. Лежал тихо, еле постанывал, но дышать ему было практически нечем, все оказалось забито слизью. Если дети в таком состоянии поступают в больницу, их тут же кладут в реанимацию и искусственно все это отсасывают под наркозом. Но я по его состоянию поняла: если сейчас его отвезу и ему дадут наркоз, он вообще помрет. Не переживет этого. Стала пытаться сама, как могла… К вечеру он раздышался. И вот такие ситуации у нас были на каждом шагу. Несколько лет прошло, прежде чем они стали болеть как нормальные дети, и это было реальным облегчением.

Адаптация у всех была достаточно тяжелая. Особенно сложно становилось, когда в семье появлялся очередной ребенок. Но у нас не было выбора, мы не могли не принимать, и дети это тоже осознавали. Понимали, что надо уживаться вместе, и поэтому они меня слушались. Был такой период, когда меня все подряд спрашивали: «Они вас слушаются?» А куда им деваться? У нас нет вариантов, мы не выживем, если они не будут слушаться. Мы даже элементарно по улице не пройдем, потому что все разбегутся, как цыплята, – под машины и под колеса. Вот мы все беремся за руки и стоим, ждем, чтобы перейти дорогу. Или мы едем, например, в машине по трассе, нам подарили большой «УАЗ» «Патриот». Если у детей начинаются вдруг какие-то проблемы, они орут, бьются внутри машины, дерутся, жизненно важно быстро добиться того, чтобы они слушались, иначе дело может закончиться катастрофой. У нас в семье вообще неплохие отношения, несмотря на то что, бывает, ссоримся, орем друг на друга. Но это никогда не зло, и есть непререкаемые правила игры. Например, хочется выяснить отношения – пожалуйста, но драться можно только руками и один на один. Я не разрешаю драться никакими предметами, оружием, хотя они в определенные моменты рады бы схватиться за кирпичи и за ножи. Ребята из Разночиновки были задиристые, постоянно пытались драться. Они вышли из интерната, в котором отношения были звериные, и я боялась их в комнате одних даже на секунду оставить – как бы не покалечили друг друга. У нас было всего две комнаты, одна маленькая и одна большая, но я была очень этому рада и не хотела больших просторов, потому что только так все дети были у меня на глазах. Постепенно ребята стали успокаиваться, пристраиваться. Сейчас у нас уже и дом побольше, и у меня нет прежнего страха. Я могу уйти по делам на 2–3 часа, они спокойно остаются. Все выросли, стали большими, самой младшей уже 12 лет. Ну и привыкли к самым простым правилам, по которым мы живем. Дети взрослеют и постепенно становятся серьезнее. Сейчас мне уже намного легче, чем в самом начале. Мы с сестрой сидели тут недавно, вспоминали прежние времена. У меня было много детей очень тяжелых, среди них несколько неходячих. Я жила одна, без мужа, у меня не было машины, а улицы у нас были такие, что идешь по колено в грязи. И вот в ноябре выйдешь с детьми погулять, они залезут в лужу, а выходят из нее без сапог. Что делать? Полезть в лужу за сапогами я не могу, потому что у меня за спиной один ребенок висит, а впереди еще один… Сейчас соседи вспоминают, как я ходила обвешанная детьми, словно виноград гроздьями. А я думаю, ну что еще мне было делать? Я одна, врач по образованию. Сам бог велел. Постепенно с каждым годом становилось все легче и легче. Если бы мне кто-то, когда я только начинала, нарисовал реалистичную картину «как это будет», я бы, конечно, испугалась. Действительно, адски трудно приходилось. Но сегодня я иду этой дорогой и о своем выборе не жалею.

Сейчас, я смотрю, детей-инвалидов, к счастью, охотно разбирают по семьям. И когда мне говорят, что иностранцы берут инвалидов, а наши не берут, я, честно говоря, не знаю, о чем речь. У меня в семье все дети, от которых иностранцы отказались. Я в детском доме спрашивала: почему американцы не берут инвалидов? Мне ответили, что они берут только тех, кого смогут прооперировать и полностью излечить. А безнадежных – нет. Так что я всегда брала детей, от которых американцы отказались. Да и не только они, в те годы у нас было очень развито иностранное усыновление.

Если меня кто-то находит из потенциальных родителей детей-инвалидов, то я всегда стараюсь помочь. Раньше врачей непосредственно привлекали. Сейчас, если такая потребность возникает, просто переадресую родителей в фонды, контакты с которыми у меня есть. И, в общем-то, эти благотворительные организации родителей не бросают. Помогают и с реабилитацией, и по многим другим вопросам. Благодаря этим женщинам, которые инвалидов тянут, и поддержке со стороны фондов и просто неравнодушных людей дети растут в семье, а это главное. Я лично считаю, что ситуация с усыновлением у нас за последние годы стала намного лучше. Если в какой-нибудь профильной группе в Интернете вывешивают фотографию ребенка, которому нужна семья, пишут: «Вот он, хороший, добрый, умный, но в инвалидной коляске», то через недельку-другую обязательно находится кто-то, кто его забирает. Раньше такое было просто немыслимо. И еще – чем больше общаешься с инвалидами даже с психическими отклонениями, тем яснее понимаешь, что это – свой огромный мир. Я считаю, что в семье или в коллективе один ребенок или взрослый с ментальной инвалидностью обязательно нужен. Когда мои дети начали ходить в школу на подготовку, учителя к ним очень хорошо относились. А потом в какой-то момент мы все разом заболели, и я в том числе. Соответственно, возить было некому, все сидели дома. И вот спустя какое-то время я встретила учительницу на улице, и она говорит: «Ой, пожалуйста, не уходите из нашей школы, мы так рады, что вы у нас есть. Дети в классе лучше себя ведут, осторожнее и в духовном смысле развиваются». В этой школе мне это несколько раз повторяли – не один и не два. Дальше так вышло, что нам пришлось перейти в другую школу, а там дети были очень жестокие. И как-то мой сын пожаловался, что кто-то из детей пытался его ударить. Я пришла к учителям, а я знаю, что они просто не справлялись с детьми, и говорю: «Давайте так – если что-то случится с моими детьми, то и вам, и мне отвечать. Будет неприятно, если кого-то из них покалечат, а это легко сделать – они слабее физически. Если вы не справляетесь, то я сама с детьми в школе поговорю, найду нужные слова. Одно дело, если бы просто обзывались и дразнились, но когда пытаются кулаками вопросы решать, это уже опасно». И после этого все прекратилось. Я с учителями всегда договаривалась, объясняла, что сама могу и с родителями поговорить, и на родительское собрание прийти выступить. Обычно этого достаточно – и взрослые, и дети как-то осознают. Но если не помогает, могу милицией пригрозить. В другой школе Колька рассказал мне, что его обзывали в классе, а учительница это услышала. И она такую разборку устроила, что все стали тише воды ниже травы! Я читала, что в Англии даже стараются в каждый рабочий коллектив принять человека с синдромом Дауна. Они конфликты хорошо гасят. Так что я не помню со стороны школы или других людей плохого отношения. В 2012 году, когда опека пыталась забрать у меня детей, все за нас встали горой – и врачи в поликлинике, и учителя, и завучи, и директора школ. Хотя их за это уволить могли в два счета, и все это прекрасно понимали. И все равно твердили всюду: «Дети хорошие, дети в порядке, мы все сделаем, чтобы они учились». Понятно, что тряслись и за работу, и за свои семьи, но заставить отчислить детей их никто не смог. Директора говорили: «В Министерстве образования издавайте приказ и своим приказом отчисляйте, а мы не будем».