Алексей Никитченков - Вопросы истории методики преподавания фольклора в российской начальной школе

Так, например, основу «Повести о Сухане» составила былина о богатыре Сухане, хорошо известная по записям фольклористов XIX в. Стихотворная «Повесть о Горе-Злочастии» сложена тоническим безрифменным стихом, напоминающим былинный, в ней присутствуют характерные для устно-поэтического творчества приемы: постоянные эпитеты, сравнения, параллелизмы. Образы повести черпаются из русских народных песен, апокрифов. Популярная в то время новелла «Повесть о Шемякином суде» широко отразилась в народных лубочных картинках и бытовых сказках, а ее заглавие стало народной поговоркой.

Особенно сильное влияние фольклора испытали сатирические новеллы и повести – «Повесть о Ерше Ершовиче», «Повесть о Фоме и Ереме», «Сказание о попе Савве», «Калязинская челобитная», «Сказание о роскошном житии и веселии» и др. Написанные ритмизированной прозой или раешным стихом, они ярко демонстрируют традиции народной Смеховой культуры в литературе.

Таким образом, оригинальные повести и новеллы «обмирщенного» века нередко представляют собой стихийную интерпретацию фольклорных сюжетов, близки устно-поэтическим приемам изображения событий и действующих лиц. В XVII в. появляются первые целенаправленные записи фольклора, сделанные иностранцами. В 1620 г. для английского путешественника Р. Джемса были сделаны записи исторических песен о смутном времени, в 1660-х годах С. Коллинз записывает две сказки. Известен сборник заговоров, дошедший до нас в рукописи конца XVII в. [43] Срезневский В. И. Описание рукописей и книг, собранных для императорской Академии Наук в Олонецком крае. – Спб., 1913. С. 196–202, 481–513. . Е. Н. Елеонская отмечает, что запись заговоров была в это время делом обычным и «письменная традиция хранила заговор не менее старательно, нежели устная», однако речь идет именно о рукописных сборниках, записях на клочках бумаги, приложенных к судебным делам, а не о печатной продукции.

Древнерусская литература находилась в очень сложных отношениях с фольклором. Но, преследуя главную цель, которая заключалась в трансляции религиозно-символической картины мира, она не решала задачи целенаправленного отображения народных устно-поэтических традиций. Напротив, устное народное творчество достаточно активно ассимилирует как каноническую, так и апокрифическую христианскую литературу. В фольклоре даже возникают под воздействием христианства новые жанры, например легенды, духовные стихи, обмирание. При этом «восприятие фольклором литературного влияния сопровождалось глубоким изменением идейно-образной и стилистической основы литературных произведений» [44] Русское народное поэтическое творчество: Учеб, пособие для филологических факультетов пед. институтов / Под ред. Н. И. Кравцова. – М.: Просвещение, 1971. С. 372. .

Излюбленными темами духовных стихов были житийные («Об Алексее – человеке Божьем», «Георгий и Феодор», «Борис и Глеб»), на сюжеты евангельские («Об убогом Лазаре», «О Рождестве», «О Милостивой жене», «О Страшном Суде»), ветхозаветные, значительно более редкие, нежели новозаветные («Плач Адама», «Об Иосифе Прекрасном»), дидактически-назидательные («Проспали, продремали…», «Жила душа грешная…»), которые появляются сравнительно поздно и будут особенно любимы старообрядцами [45] Федотов Г. П. Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам / Вст. ст. Н. И. Толстого. – М.: Прогресс; Гнозис, 1991. С. 22. .

Сами исполнители духовных стихов – калики перехожие – служили духовно-нравственным идеалом, молодое поколение в адаптированной форме воспринимало те или иные реалии христианской культуры, а сама жизнь калик могла служить наглядным примером следования заветам Христа. Их жизнь воспринималась как подвиг, поскольку странничество по бескрайним просторам Древней Руси само по себе было очень опасным: голод, разбойники, дикие звери подстерегали путников. Но это было особое странничество – молитвенное хождение, которое символически соединяло храмы и монастыри, города и села в единое духовное пространство. Недаром каликам-стран-никам в фольклоре приписывалась чудесная сила, дарованная свыше [46] Так, например, калики перехожие исцеляют Илию Муромца: Былины / Сост., вступ. ст., подгот. текстов и коммент. Ф. М. Селиванова. – М.: Советская Россия, 1988. С. 104–107. . Поэтому к песнопениям, исполняемым каликами, даже в XIX в. простолюдины относились особенно внимательно и доверительно, а «проходивший мимо священник или монах мог только дивиться какому-нибудь из стихов… да сетовать в душе на “непросвещенность простолюдина”» [47] Голубиная книга: Русские народные духовные стихи XI–XIX веков / Сост., вступ. ст. Л. Ф. Солощенко, Ю. С. Прокошина. – М.: Московский рабочий, 1991. С. 6. .

Действительно, духовный стих, нередко заимствуя образы и элементы сюжета в древнерусской литературе, дает их мифопоэтическую интерпретацию. Рассмотрим это на примере русского народного духовного стиха о Борисе и Глебе [48] Более подробно в нашей статье: Переосмысление агиографического факта в русском народном духовном стихе «Борис и Глеб» // Ежегодная богословская конференция Православного Свято-Тихоновского Богословского Института: Материалы. – М.: ПСТБИ, 1999. С. 165–169. , созданного на основе одного из первых оригинальных житийных текстов.

Агиографическим источником всех известных нам вариантов духовного стиха послужил текст «Сказания» о Борисе и Глебе [49] Этот факт отмечен многими исследователями, например: Жития святых мучеников Бориса и Глеба и службы им / Подготовил к печати Д. И. Абрамович. – Пг., 1916. С. XIII; Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1. – Л., 1987. С. 405. . В «Сказании» Борис и Глеб – образы христианских мучеников, литературный памятник показывает их утверждение в вере, праведную жизнь и мученический подвиг, ведущий к святости. В стихе же они лишь жертвы злого брата – существа демонической природы, который «аки аспид плещу пущав на благовонным цветы» [50] Калики перехожие. Сборник стихов и исследование П. А. Бессонова. Т. 1. – М., 1861. – № 151. , «тьмой закрыл солночной луч, просвещение» [51] Там же, № 143. . По тексту «Сказания» Святополк нанимает убийц, а в стихе совершает злодеяние сам, поджидая, как это и подобает опасному персонажу, своих братьев «далече в чистом поле», среди «пути-дороги», «болота», «потопа», «темного леса». Стих, заимствуя из слов Глеба образы незрелых колосьев и лозы, не только увязывает вегетативную символику с обоими братьями («Не рви ты вишневым листья-коренья / Вот сырой земли…» [52] Там же, № 141. , «Не губи ты люду молодого / Яко тую ягоду недозрелую…» [53] Романов Е. Р. Белорусский сборник. Вып. 5. – Витебск, 1891. – № 20. ), но и делает их смерть неизбежным элементом ритуала обновления, увязывает с аграрным культом: «Борис и Глеб – поспел хлеб», «Борис и Глеб – сеют хлеб», «На Бориса и Глеба берися до хлеба» [54] Круглый год. Русский земледельческий календарь / Сост. А. Ф. Некрылова. – М.: Правда, 1989. С. 183–184, 295. . В духовном стихе встречается образ, невозможный для сказания, – вещая мать братьев, которая предсказывает их гибель, пытается отговорить от опасной поездки. Дальнейшее растворение агиографического факта в мифопоэтической стихии можно наблюдать в народных преданиях и сказках «О двух самобратах Борисе и Глебе» [55] Потебня А. А. О мифическом значении некоторых обрядов и поверий. – М.: 1865. С. 8–10; Барсов Е. В.Северные народные сказания о древнерусских князьяхи царях//Древняя и новая Россия. – 1879. – № 9. С. 403. .