Екатерина Насута - Дориан Дарроу. Заговор кукол

– Послушай, я люблю тетушек. Только их и люблю. А они хотят, чтобы ты жил тут. Значит, ты или будешь жить тут, или жить не будешь. Ясно?

Оттолкнув меня, он торопливо вытер руки о мундир. Кажется, Персиваль полагал нашу беседу законченной, но ошибался.

– У них нет денег, верно?

На всякий случай я отступил так, чтобы между мной и излишне эмоциональным племянником миссис Мэгги оказался один из ящиков, достаточно высокий и массивный, чтобы его было нелегко сдвинуть с места.

– Чего?

Он двинулся было на меня, но остановился.

– Деньги. Те, которые мой поверенный уплатил за аренду. Они ведь потрачены?

Пожалуй, не следовало его злить, но удержаться я не мог. Или виной всему был выпитый самогон?

– Смею предположить, что леди потратили их на вас, именно поэтому вы, мистер Персиваль, чувствуете себя виноватым.

Он всхрапнул и, подобравшись, приподнял кулаки.

– Что они сделали? Купили вам еще одно место? Чин? Вложились в сомнительное предприятие, желая обеспечить вам доход в будущем?

По тому, как Персиваль зарычал, я понял: в точку.

– А на что они рассчитывали? Уж не на то ли, что в ближайшие год-два вы будете слишком заняты, чтобы нанести визит? Где вы должны были находиться? В колониях? Африка? Индия? Точно, Индия. Страна огромных возможностей. Ваше назначение туда обошлось недешево, но…

– Заткнись, – попросил Персиваль.

– Вас заставили выйти в отставку. Не по возрасту. Не по состоянию здоровья. Тогда в чем дело? Характер? Склонность к пьянству? Пренебрежение обязанностями?

– Не твое собачье дело!

Увы, здесь он ошибался.

– Тебя не вышвырнули с позором, как могли бы. Тебе дали принять решение самому. Ты думал, что принимаешь, но на самом деле это иллюзия.

Шаг. Второй. Кулаки Персиваля упираются в крышку ящика. Доски трещат под нажимом, но держат.

– Ты был так зол и так напуган, что сбежал. И конечно, не позаботился о том, чтобы сохранить жалование или вложить его во что-нибудь стоящее. Что ты сделал? Пропил? Спустил в борделе? Проиграл? Какая разница, правда? Денег нет. Ничего нет.

Удар. Щепа брызжет. Но за этой показной злостью я вижу истинное лицо Персиваля. Оно – отражение в зеркале. В том самом зеркале, которое осталось в Хантер-Холле. Я уже перестал бояться его.

– Да ни хренища ты не знаешь!

Ошибается. Знаю.

– Итак, ты в очередной раз испоганил себе жизнь и вернулся в единственное, полагаю, место, где тебя, несмотря ни на что, любят. Вернулся ты еще за одним шансом и в пути неоднократно клялся, что этот-то не упустишь. Упустишь. И найдешь сотню причин, себя оправдывающих.

Ангел прощенный, что я такое говорю? В чем виноват этот человек? Уж не в том ли, что слишком похож на меня? Я глядел на его жизнь, о которой не знал ничего, а видел свою собственную, прошлую и будущую. Отвратительно.

– Да, я могу расторгнуть договор и потребовать деньги. Да, это поставит и тебя, и этих милых леди в крайне неловкое положение. При самом худшем раскладе дело дойдет до суда и… это не тот случай, когда угрозы помогают.

– Неужели?

– Я тебя не боюсь.

Потому что тебя нет. Ты – отражение. Кукла из Зазеркалья, ожившая и объявившаяся здесь, чтобы мучить меня. Ты будущее, которого не должно быть. И в этом поединке взглядов я буду победителем.

Так и вышло.

– Ублюдок ты, – сказал Персиваль, пятясь к выходу из мастерской. – Сукин сын и ублюдок.

– К вашим услугам.

Когда дверь за ним закрылась, я без сил опустился на пол. Плечо ныло. Совесть тоже. Надо будет извиниться. Завтра же. Или сегодня. Персиваль ведь не виноват, что я такой.

Никто не виноват, что я такой.

Остаток ночи я провел в мастерской. Дважды заглядывала мисс Пэгги. Я уверил ее, что инцидент исчерпан, и мы с милейшим Персивалем с этого часа стали если не друзьями, то уж во всяком случае, добрыми приятелями. Увы, на сей раз ложь во спасение не стала правдой, я читал в глазах добрейшей леди и упрек, и обиду, и надежду, что все еще изменится.

– Он очень хороший человек, – уходя, сказала она. – Вот увидите.

Что ж, возможно и такое.

Наверное, мне следовало подняться в гостиную, что-то сказать или сделать, вернув этому дому прежний покой, и я бы так и поступил, если бы знал, что именно говорить или делать. И поэтому, поддавшись слабости, не делал ничего.

Я остался в мастерской и, вытащив из связки заветную черную тубу, раскатал чертеж прямо поверх ящика, придавив по углам гайками. Наклонившись, я вдохнул аромат старой бумаги и графита, провел ладонями по чуть отсыревшей, мягкой поверхности, выравнивая.

А потом забравшись на соседний ящик, сидел, глядя на это чудо чистой механики, и мечтал, как однажды…

Хотелось верить, что Джакомелли моя идея понравилось бы.

Особняк оживал. Медленно, но верно, он стряхивал былое оцепенение, обрастая запахами, звуками и суетой, обычной для всех домов, в которые возвращались хозяева.

Первым перемены испытал на себе сад. Захрустели, ломаясь, ветки, брызнул из свежих ран прозрачный сок, смешался с землею. Следом легла под лезвием косы трава, и защелкали ножницы, усмиряя буйную гриву кустарника. Запахло подвяленной травой и цветами, каковые высаживали в великом множестве. Меж кустами роз пролегли новые дорожки, а по обочинам их распустились редкие бутоны газовых фонарей.

Вместе с садом менялся и дом: за день или за два засияли по-новому стены, и трещины утонули в меловой белизне, как тонут в дымке пудры года. Исчезли пыль, пауки и крысы – последних по указанию мисс Эмили травили с особым тщанием, даже крысолова с флейтой приглашали. Он выволок из подвала мешок, в котором служанки насчитали три дюжины серых, поломанных трупиков.

Второй очередью появились столяры и маляры, плотники и прочий рабочий люд. Эти заполонили дом вонью красок и камфоры, хриплыми голосами, бранью и нудными песнями, от которых ломило в висках и тянуло в сон.

Слуги судачили, примеряясь к переменам. Доброхоты считали деньги, потраченные, как полагали, зазря. Леди Эмили терпела неудобства.

Но вот настал день, когда полностью помолодевший, словно бы ставший выше и изящнее, особняк раскрыл свои двери для посетителей. Впрочем, последних было не так и много, что несколько огорчало мисс Эмили, внушая престранное беспокойство и желание отправиться… куда-нибудь.

И золотая цапля, с которой Эмили теперь не расставалась, подталкивала к действию. Нужно было что-то делать.

Но что?

– Эмили, ты только послушай, какой ужас! – тетушка Беата выглянула из-за серого листа газеты. И охота ей читать? У самой Эмили в последнее время от чтения жутко начинала болеть голова. – «Невероятное происшествие на Хайгейтском кладбище…».