Анастасия Вихарева - Дьявол и Город Крови 2: кому в Раю жить хорошо…

Манька потеряно бродила по земле, прощаясь со всем, что успела полюбить….

Оказывается, не наказать уклонившуюся от наказания грешницу, Дьявол не имел права, потому как рыба гниет с головы. И где она, там еще какой-нибудь умник найдется, да не где-нибудь – в Аду, в сердце Закона. А в гневе Дьявол был страшнее, чем все пытки и смертоносные изобретения человечества – так он сказал о себе, предупредив, что радоваться мучениям в Аду должно только Господу.

Манька промолчала: в чужой монастырь со своими уставами не ходят. Хотя какая ей разница, если умный Господь сам будет ее убивать…

В конце концов, Дьявол сам подошел к ней, чтобы помочь добрым советом и напутствием.

– В Аду я сам не свой, – виновато признался он. – У меня там все безымянные с пробитым номерком на количество угождения нечистотам земли. Ты уж, Мань, не привлекай к себе внимания, – попросил с тяжелым вдохом. – По вашему недомыслию земля твоя такие муки пережила, что Бездна может показаться самым безобидным местом. Не взбрыкни. Бедственное положение не повод стелиться разной погани под ноги. Главное, постарайся не пасть духом, когда выйдут на тебя полчища врагов. Единственное, чем могу помочь, подсказать: ищи того, кто спит и видит вернуться к своей любимой.

– Найти душу Помазанницы… – догадалась Манька, сверля Дьявола тяжелым взглядом. – А попинать ее разрешается?

– Ну, душа, это мягко сказано, – ответил Дьявол с сомнением, пропустив ее сарказм и неприязнь мимо ушей. – Там, Маня, все души я давно разобрал на части и жду не дождусь, когда второе сознание прилетит. Души, как таковой, нет давно, но мыслительные процессы прочитать по выкрикам можно. Например, мысли вампира о самом себе… Маня, поверь, там тебя ждут замечательные друзья, – обнадежил он то ли себя, то ли ее.

– Покойники что ли?

– Ну почему сразу покойники… Мертвому нельзя доверить свою жизнь. А черту можно. Не здесь, а там, где он гордость Ада и силен, как черт.

Манька невольно усмехнулась: как можно доверять этим поганцам, которые и били ее, и плевали в нее, и мололи такое, что умом могла повредится?

Старик Борзеевич, наконец, осознав, в какое отчаянное ввязался предприятие, так распереживался за Манькин предстоящий прыжок, что после обрядового посвящения изб в Храм, ходил до ночи дерганый, злобный, огрызался, и все у него валилось из рук. Он удалился в поле, долго сидел на пеньке, ссутулившись, а в конце насобирал огромный букет полевых цветов и туесок малины, и пока никто не видел, положил их к Манькиному изголовью.

Спали возле костра. Вот и пригодились брошенные оборотнями спальные мешки и палатки – после них много добра осталось. И бинокли, и термосы, и походные котелки, и снасти рыбацкие, и настоящие лыжи, и теплые не продуваемые зимние костюмы, даже аппараты дальней связи и видеокамеры, которые мог только очень цивилизованный человек себе позволить… Борзеич постелил себе несколько надувных матрасов, укрылся цветными одеялами.

Цветам она обрадовалась – не без злорадства.

Значит, и у Борзеевича имелась душа.

Цветы были красивые, но поставить их оказалось не во что. Все вазы стались в Храме, куда войти ей разрешалось только днем. И она пожалела, что Борзеевич зря загубил ради нее такую красоту, но теперь она не сомневалась, что цветы будут долго стоять на ее могиле – есть кому положить.

Малину съела, запивая молоком. Может, в последний раз.

В отличие от Борзеевича, который сразу сладко засопел, она так и не смогла сомкнуть глаз. И ворочалась, и овец считала, и по берегу прошлась, подышав свежим воздухом, и поела – может, хоть так! – а сна все не было. Мысли были заняты одним: каково оно там в Аду? И сможет ли она вернуться? Уснула она засветло, когда солнце вот-вот собиралось взойти, и уже разлилась на горизонте красненькая полосочка, предвещая погоду и не худую, и не добрую…

Никто ее не будил, пока не проснулась сама. Гордые своим предназначением избы за ночь как будто подросли, стояли сурово, безразлично взирая на полноводную реку, которая безмятежно катила свои воды мимо, на зазеленевший после пожара новый лес, на прочих обитателей земли, снующих туда-сюда по своим делам, широко открывая двери лишь Борзеевичу, который исполнял в Храме службу.

Дьявол и Борзеевич уже готовили обед. Даже припасли кое-что к ужину. Не торопились, час – два ничего не решали. Прыгнуть с крыла Храма можно было и через неделю, лишь бы все получилось, и Манька с дуру чего не напутала. До прыжка оставалось недолго, его назначили на время, когда край солнца заденет горную вершину, и на противоположной стороне взойдет убывающая луна. На всякий случай. Прыгать можно было в любое другое время, но Борзеевичу, помнившему наизусть все передвижения планет и звезд, такое состояние светил показалось хорошим знаком.

Шли последние приготовления. Борзеевич весь день совал под нос схему-рисунок, в котором Манька уже разбиралась, заставляя снова и снова повторят расположение храмовых комнат, которые соответствовали земле, убеждая ее, что каждый демон имеет свое место, и по тому, где он спал, можно определить, чей он – ее или вампира. А были еще такие демоны, которые могли обретаться и там, и там, они и становились древними вампирами.

Дьявол заверил, что резать и жечь огнем ее не будут, что все, что от нее требуется, прыгнуть в обозначенное место с высоты нескольких метров.

Манька смерила избы взглядом и усомнилась: если избы не встанут в полный рост, скорее всего, смерть ее обойдет стороной. Она прыгала и с высоты поболее. Если, конечно, внизу не будут натыканы колья. Сам Дьявол учил ее падать, и тем самым не оставил никакой надежды на смертельный исход прыжка. После его заверений, возможно, устав от переживаний, она вдруг успокоилась, принимая запланированную смерть, как провал предприятия, и слегка ухмылялась, когда Дьявол выдавал ей новое наставление.

Во-первых, он сразу предупредил, что поспать в Аду ей вряд ли удастся. Сознанию, лишенному телесного плена, осознание Бытия было доступно круглосуточно, пока его не покинут последние капли Дьявольского дыхания, а вдыхал он свое дыхание с запасом, которого без подзарядки должно было хватить на сто двадцать лет.

Водяному и по просьбе в гостеприимстве было отказано.

В щель, которую избы все же оставляли, чтобы Манька и водяной понимали, что поведение их вызвано необходимостью благой цели, которая благом должна была дать, в первую очередь, ей, рассмотреть ничего не удалось, кроме стены, которая закрывала вид на внутренность Храма. Водяной поначалу обиделся, но, выслушав объяснения, крякнул и пожелал Маньке доброго пути, и совершенно успокоенный отправился гонять по реке стрекоз и рыб, и был совершенно счастлив: вода, наконец, прогрелась настолько, что можно было высаживать водяные лилии и кувшинки и принимать у рыб роды родов. Предстоящую ее скорую смерть он принял как все: с пониманием необходимости и торжественной значимости момента. И не забыл напомнить, что там, у Дьявола, свои порядки, и что более прекрасных мест он не видывал, пообещав, что на церемонию придет обязательно.