КИРИЛЛ ДЕНИСЕНКО - И.Н.Ф.Е.Р.Н.О. Ад начинается на Земле

Время ленивым потоком несется в неведомом направлении – не оглядываясь, не приостанавливаясь, нескончаемо от начала продвигаясь, незримо, неустанно, послушно исполняя предназначение, к концу приводя живое, ожидая окончания, освобождения и заповедуемого долга разрешения.

Так и подснежник сгорбленно стоял, окруженный белизной леденящей усыпальницы и разобщенной контрастностью возводимого некогда давно к радости, а ныне упокоенного в муке селения, разрушенного людским хотеньем и безудержной неумолимостью властителей Темной стороны.

Цветок ощутил присутствие. Иное. Не сродное ни с чем; то присутствие, что вселяет мысль именно о сочувствии и любовании подснежником. Чувств настолько незнакомых и столь явных теперь, что он повернулся и улицезрел опустившегося на одно колено, всматривающегося в него невероятно высокого и огромного человека.

Долог был взор. Ярок и добр. Единственно подснежник жизнью пылал. Но неведомый странник улицезрел нечто неподалеку, повернув главу, встал и устремился к незаметному комку, снегом осыпанному. Была то девочка, совсем дитя, годов шести на вид, бледна и мала. Скотт дланями необъятными поднял от земли юное создание, нежданно пришедшее в себя и голубыми чистейшими очами воззревшее на недруга иль спасителя своего.

Еле слышно, почти что шепотом, с трудом смотря, она отрывисто произнесла:

– Кто ВЫ?

– Не бойся, все хорошо, – как возможно мягче произнес он. – Где твой дом?

Лицо дитя переменилось, исказилось ужасом, будто в памяти всплыл образ ужасного сна; маленькие белоснежные ручонки ухватились за края плаща у грудины, и голос ослабленный, гонимый страхом, сбивчиво возвестил:

– Прошу вас, спасайтесь! Они придут вновь; я осталась одна, они возвратятся, – и, запнувшись, она вскрикнула: – Брат!

И неистово разрыдалась, прижавшись к Ринтеру изо всей силы, как утопающий цепляется за последний оплот надежды.

Скотт Ринтер смутился; чужда и позабыта была им и не видана долгие годы ласка, и сей плач эхом рассеивался в бездонной пустоте его души, опаленной страданьем.

«Чернь, доколе сгущаться на свете будешь ты», – в сердцах помыслил он.

И, глядя на ветхую, разрушенную деревню, громогласно произнес:

– Дитя, не бойся, не оставлю тебя вовек! Отныне всегда буду с тобой. Ничто не посмеет омрачать тебя!

И к удивлению ноши его, из глаз его излились слезы. Перестало рыдать дитя, протянуло ручонки к лицу – теперь ясно, истинно – не губителя, а спасителя ее. Сняла очки, но не убоялась звериного взгляда, излучавшего добро и отражавшего муку, хоть и отдернула ручонку, но все же приложила ладонь к щеке. Потеплело в истерзанной душе… Окончился плач, воззрел Скотт в ясные глаза и, улыбнувшись, спросил:

– Как твое имя, небесное создание?

– Иона, – кратко, и как будто колокольчик, ответила она.

– Ты озябла совсем. Иона, где твой дом?

– Неподалеку…

Бывшее поселение обрамляло наибольшею частью поваленное низкое дощатое ограждение; деревянные хижины стояли вдоль, в середине пролегала пыльная тропа.

Деревня была мертва; Скотт Ринтер зрел зиявшую убогость, ощущал смердящий дух осквернения, который едино он мог распознать. Они вступили на узкую дорогу.

– Вот он! – указала Иона на выделявшийся из всех полуразрушенных построений простой бревенчатый домик.

– Красивый, – неожиданно для себя самого сказал Скотт.

– Да, папа плотником… – запнувшись, она горько заплакала.

– Не плачь, Иона, прошу тебя. Отныне все будет хорошо.

Взойдя на крыльцо в расписных вырезах, с витиеватой формы перилами, Скиталец переступил порог и, пригнувшись, прошел в пустующий проем. Выбитая дверь, как и все остальное, валялась на полу; нахмурившись, Скотт Ринтер тяжело вздохнул, спросивши:

– Иона, куда идти?

– Моя горница наверху.

И, направившись по спиралевидной лесенке, он очутился на втором этаже, являвшемся, по сути, чердаком, мастерски отделанном под три комнатки: родительскую, расположенную по всей левой стороне, и две детских – по правой, разделенной дополнительной стенкой-перегородкой; однако же все было мило и представлялось достаточно комфортным.

Скотт Ринтер опустил девочку на пол; та, боясь остаться одна, умоляюще возвестила:

– Прошу вас, будьте со мной, я страшусь, вы исчезнете – и я погибну!

– Я не оставлю тебя, веди.

Дитя, обведя его взглядом, изумленно проговорило:

– Вы такой большой!

– Ничего страшного; где не проходишь в полный рост, так иди склонившись, – и он, опустившись на колено, последовал за ней.

Вскоре Иона переоделась; укрытая теплым белоснежным одеялом, уснула, сжимая длань спасшего ее; высвободив из ослабшей ручонки свою могучую ладонь и бесшумно покинув комнатку, Скотт Ринтер спустился, осмотрел погром и, заметив квадратный кусок древесины, приблизился к нему; он опустился на левое колено, осторожно взял в руки предмет и, перевернув его, устрашился: огромные карие глаза строго и сочувственно взирали на него. Трепет объял его. В напряжении мышц лица выступили скулы, сперло дыхание, задрожали руки и болью пронзило сердце: в его руках была икона.

Царственный Божественный Лик был обращен к нему; Иисус Христос, не молнией поражая, не гневом испепеляя, а милосердно смотря, покаяния ожидал, в благословении персты сложа; терпя, как Бог истинный и в любви непостижимый, Любящий и Праведный; Единый и Правый Всемогущий Господь.

Тяжко удерживать было Всеобъемлющее пространство и мир; придя наконец в себя, Скотт Ринтер встал и степенно, с трудом совершая шаги, подошел к красному уголку, поставил в надлежащее место икону и, на шаг отойдя, с превеликим трудом перекрестился.

Солнце постепенно клонилось к закату. Из серого кирпича печной трубы клубился дымок.

У очага лежала вязанка дров; огонь сверчал; подвешенная кастрюлька закипала, излучая наваристый душок. Бульон был уже готов. Иона, укрытая поверх толстого свитера шерстяным платком, сидела на скамье и восторженно наблюдала, как Скиталец снял с медного крючка широкую в горловине и сужающуюся к донышку сероватого отлива кастрюлю, которую поставил на круглую подставку на столе, и наливал, зачерпывая половником, насыщенный бульон с кусочком мяса на косточке в деревянную чашку.

Изголодавшись, Иона заглатывала, обжигаясь, вкуснейший бульон. Скотт Ринтер, не отрываясь, смотрел на дитя, и два чувства одновременно перемежались в нем: и радость, скрытая в уголках губ, и горечь сожаления, мелкою слезой выглядывавшая из краешков глаз.

Вмиг дитя прекратило вкушать пищу, встав, повернулось в сторону красного уголка и, воззрев на лик Спасителя, взмолилось:

– Господи, прости! Дядя, прочтите молитву, – произнесла она, обращаясь к Скитальцу.