Николай Кузьмин - Пленник моря. Встречи с Айвазовским

Случайно увидя у меня один из портретов артистки Императорского балета г-жи М. М. Петипа – действительно прекрасный и редкий теперь, поэтичный снимок, подаренный мне в Ялте, на котором она выглядит, как и в натуре, обворожительной красавицей – вся в цветах, в венках и гирляндах и в виноградных листьях, с распущенными по плечам длинными белокурыми косами (из «Снегурочки», – Иван Константинович, как художник, пришел в восхищение от портрета и долго разбирал длинную подпись на нем, сказав, что не видел еще этого снимка. Хотя именно он был выставлен с автографом Марии Мариусовны в витрине музыкального магазина на набережной в Ялте и, снятый оттуда по моей просьбе, был привезен мною, кажется, во время визита ее ко мне с известной артисткой, г-жей Ф. К. Татариновой. Вместе с ней отправились мы в открытой коляске к проживавшему тогда в Ялте (в гостинице «Россия») В. И. Немировичу-Данченко с тем, чтобы пригласить его к участию в концерте, устраиваемом М. М. Петипа.

Помнится, что И. К. нашел много задумчивой мечтательности и скрытой грусти в лучезарных глазах балетной красавицы, а распущенные в поэтическом беспорядке по плечам волосы и цветы и гирлянды навели его на мысль, что давно роившийся в его воображении сюжет найден и невесту Нила как нельзя более могла бы олицетворить подходящая для полотна, как тип красоты, М. М. Петипа. При этом И. К. спросил, почему меня назвали «мечтателем и поэтом». Я должен был объяснить ему, что это мой псевдоним, и по его желанию прочесть только что напечатанное тогда и посвященное мною артистке стихотворение: «Ты помнишь ли вечер, у моря вдвоем мы сидели с тобой». Он очень смеялся, когда я рассказал, что стихи, по просьбе ее, были мною переписаны «на красивую бумажку с картинкой» и посланы ей в Петербург. Я никак не мог понять, почему этот идеализм ее показался ему тогда забавным, так как, каюсь, в моей молодой жизни на юге этот маленький эпизод составлял светлое и чистое воспоминание.

Не скоро после того, во время одной из последних встреч с Айвазовским, когда он прислал мне свою «Лунную ночь», – я посвятил ему небольшое стихотворение: «Серебром сверкает море, навевая сердцу грезы», которое он просил меня ему прислать. Но в то время, как оно было исправлено и приготовлено для печати, в Петербурге была получена печальная весть о его смерти, и редактор «Нового Времени» О. И. Булгаков известил меня об этом письмом, как только была получена телеграмма, прося прислать меня материалы для некролога и написать что-нибудь для газеты. Так что мое письмо осталось неотправленным, отчего русская литература и И. К., воспетый Майковым и др., конечно, ничего не потеряли. Я сообщаю только о своем чувстве и о факте, свидетельствующем, как он был снисходителен и как неожиданна была для меня его смерть. И как жаль, что первая в России обширная биография И. К., написанная мною для недавно появившегося роскошного издания о нем, не могла быть прочитана им и должна была, в силу печальной необходимости, закончиться сообщением о его смерти на рубеже с честью и славой прожитого им века (1817–1900). Во время нашего разговора Иван Константинович стал вспоминать великих мастеров кисти, «молившихся ей» и создавших в порыве вдохновения чудные и живые образы древней Эллады и Рима, и сказал, что многие из них всю жизнь разрабатывали какой-нибудь один мировой тип.

«Красота, одухотворенная идеей, строгая красота, с отражением на лице внутреннего чувства, например грусти, тоски, не может не запечатлеться в памяти художника, если он впечатлителен, – задумчиво произнес И. К., – и напрасно вы думаете, что веселые лица долго могут нравиться. Нет! Возьмем хотя бы Шиллера. Что он сказал о красоте и радости? Помните эти чудные стихи, в переводе Мея:

Мадонны Рафаэля всем так нравятся, что немногие даже обращают внимание на окружающие их декорации, иногда довольно слабые в рисунке и даже колорите. А между тем и не вполне знают, что Рафаэль, увлеченный идеей так же сильно, как своей Фарнариной, увлеченный одним божественным образом, являвшимся ему и в сновидениях, и наяву, создавал картины одну за другой – таким образом им создан был прекрасный образ Мадонны, он увлекся этим образом и писал его всю жизнь, мог ли он обращать внимание на детали и аксессуары?»

– Это как вы увлеклись Пушкиным, к его стихам относитесь почти как к молитве и всю жизнь стремитесь создать образ любимого вами поэта, встречу с которым недавно вы мне описывали, – заметил я. За этим последовал горячий ответ:

– Пушкин – это воплощение красоты, это мировой тип, и к тому, что я писал вам о нем, могу прибавить, что, не придавая вообще своим картинам особенного или какого-нибудь исключительного значения, я должен сказать, что чувствовал особый прилив вдохновения, когда брался за кисть, чтобы изобразить один из моментов жизни великого поэта на морском берегу. В разное время моей жизни, и в молодые годы, и на склоне лет, я с увлечением прочитывал его стихи, слушал декламацию их в обществе и не переставал увлекаться одной мыслью, с прежней страстью и рвением пытаясь создать его величавый облик. Этот старый сюжет, казалось, овладел всем существом моим, и я страстно преследовал один и тот же вечно милый, знакомый по воспоминаниям мне образ. Я написал много картин из жизни Пушкина. Знаю, что за это меня упрекают многие критики, что за мои фигуры вошло почти в привычку меня осуждать, но не брошу идеи. С упорством южанина буду стремиться создать то, что желаю. Еще в 1839 году поэт А. И. Подолинский, объехавший Крым после Пушкина и не раз с ним на юге встречавшийся, был у меня в моей студии и застал меня за работой, с кистью в руках. Я писал тогда, как теперь помнится, Пушкина в ночное время, на одной из прогулок в Гурзуфе, прекрасно описанной им в «Онегине». Поэт говорил в главе VIII о «ласковой музе», услаждавшей его немой путь в Крыму «волшебством тайного рассказа» в следующих строках:

И поэт Подолинский, приславший мне потом книжку «Современника» со своими стихами, восторженный и пылкий, как все поэты, с большим увлечением отнесся к моей картине, которая мне тогда не совсем нравилась. Как раз в это время он описывал Пушкина в одном из лучших своих стихотворений «Переезд через Ялту» и по моей просьбе прочел мне отрывок, посвященный поэту и его пребыванию в Гурзуфе, который вы мне напомнили, так как приводите в своих статьях о Гурзуфе и Пушкине в «Новом Времени» и присланных мне книжках журналов. Теперь эти стихи немного устарели, в них говорится о том, что Пушкин, живя в Гурзуфе, брал поэта проводником с собой и заходил с ним в такую глушь, куда и птицы не залетают. Описывается настроение поэта, и, кажется, он назван славой и любовью отечества, избранником судьбы, что-то в этом роде; но тогда он продекламировал их с большим чувством, и я запомнил их.