Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

Напоследок он подвел меня к божественному торсу работы Праксителя.

– Наклон линии плеч влево, а бедер вправо; левое плечо выше правого, правое бедро выше левого, – заметил он и, позволив себе выразить впечатления, не столь тесно связанные с его теорией, добавил: – Какое изящество линий! Этот лишенный головы торс юноши, кажется, улыбается свету и весне, что выражено лучше, чем если бы это была улыбка глаз и губ.

Затем мы оказались перед Венерой Милосской [133].

– Вот чудо из чудес! – воскликнул Роден. – Намеченный здесь ритм отличается сходством с уже виденными нами статуями, но в нем есть нечто задумчивое; в этой фигуре мы уже не находим выпуклой формы, напротив, торс богини несколько склоняется вперед, как это свойственно изваяниям христианской традиции. Меж тем ей не свойственны ни беспокойство, ни порыв. Это одно из самых прекрасных и вдохновенных созданий античности: наслаждение, поверенное мерой, радость жизни, уравновешенная и умеренная разумом.

Эти шедевры оказывают на меня странное воздействие. Они живо воссоздают в моем воображении атмосферу, саму страну, породившую их.

Я вижу перед собой юных темноволосых греков, увенчанных фиалками, девиц в развевающихся туниках, совершающих жертвоприношения своим богам в храмах, очертания которых чисты и торжественны, а их мрамор хранит тепло и прозрачность тела; я представляю себе философов, прогуливающихся в окрестностях города, дискутирующих о Красоте возле древнего алтаря, напоминающего им о земных похождениях некоего бога. А в это время среди плюща, в листве развесистых платанов, в зарослях лавра и мирта поют птицы и переливаются ручьи под небесным сводом, безмятежно раскинутым над этой чувственной, исполненной ясности природой.

Немного погодя мы очутились перед Никой Самофракийской [134].

– Мысленно перенесите ее на прекрасный золотой берег, откуда сквозь ветви олив виднеется сверкающее вдали море с его белыми островами!

Античным изваяниям в наших музеях необходимо яркое освещение, слишком глубокие тени тяжелят их: отблески впитавшей солнечный свет земли и близость Средиземного моря окружали их сияющим ореолом.

Их Победа – это Свобода… как она разнится с нашей!

Ей не пришлось бы подбирать подол своего платья, чтобы перелезть через баррикады. Она была одета в легчайший лен, а не в плотное сукно, ее божественно прекрасное тело не было создано для хлопот повседневности, ее исполненные мощи движения были полны гармонического равновесия.

По правде сказать, она не была Свободой для всех, но лишь для избранных.

Философы созерцали ее с восторгом. Но побежденные, рабы, которым от нее доставалась лишь порка, вовсе не питали к ней нежности.

И здесь-то крылся дефект эллинистического идеала.

Красота, взлелеянная греками, – это Порядок, созданный духом, но постижимый лишь отточенным умом: она пренебрегала обездоленными душами, ее нимало не смягчали благие порывы обездоленных, ей был неведом тот небесный луч, что кроется в каждом сердце.

Она тиранически отвергала все неспособное к высокому мышлению, она вдохновила Аристотеля [135]на создание апологии… она допускала лишь совершенство форм и игнорировала мысль о том, что выражение человека, обойденного природой, может быть возвышенным; уродливых детей она с жестокостью бросала в пропасть.

Тот самый порядок, за который ратовали философы, отличался чрезмерной предопределенностью. Они сотворили его в соответствии с собственными желаниями вовсе не таким, какой существовал на просторах вселенной. Они выстраивали его согласно человеческой геометрии. Изображали мир, ограниченный огромной хрустальной сферой: они испытывали страх перед бесконечностью. Согласно грекам, творение никогда не бывает столь прекрасно, как на заре своего существования, когда еще ничто не потревожило первоначального равновесия. Золотой век, что видится нам за горизонтом будущего, они поместили в давно минувшие времена.

Таким образом, они обманывались в своем пристрастии к прекрасному порядку. Несомненно, безбрежной природой правит порядок, но порядок куда более сложный, чем то, что поначалу пытался себе представить человеческий разум, кроме того, этот порядок находится в постоянном изменении.

Меж тем ваяние никогда еще не было столь сияюще плодотворным, как тогда, когда оно вдохновлялось этим узко трактуемым порядком. Ясная красота находила абсолютное воплощение в насыщенной светом безмятежности мрамора: это было совершенное созвучие мысли и одушевленной ею материи. Напротив, современный дух переворачивает и ломает все формы, в которых он находит свое воплощение.

Нет, художникам никогда не превзойти Фидия. Прогресс существует в мире повсеместно, но не в искусстве. Величайший из ваятелей, живший в ту пору, когда все грезы человечества могли уместиться на фронтоне храма, навсегда останется непревзойденным.

Затем мы перешли в зал Микеланджело.

По дороге мы пересекли залы Жана Гужона и Жермена Пилона [136].

– Ваши старшие братья, – сказал я Родену.

– Хотелось бы, чтобы это было так, – вздохнув, заметил он.

Теперь мы оказались перед «Рабами» Буонаротти. Вначале мы обратили внимание на того, что справа, обращенного к нам в профиль.

– Смотрите! Всего два крупных направления. Ноги направлены к нам, а торс в противоположную сторону. Это придает позе необычайную силу. Плоскости совершенно не уравновешены. Правое бедро относительно левого приподнято, аналогично приподнято и левое плечо по отношению к правому. Так движение приобретает больший размах. Теперь рассмотрим вертикаль: она теперь падает уже не на одну ногу, опора распределяется между ступнями, и, таким образом, обе ноги одновременно, совершая усилие, поддерживают торс.

Теперь рассмотрим все в целом. Образуется консоль: согнутые ноги – это выступ, а грудная клетка представляет собой впадину.

Вот подтверждение того, что я показывал вам в мастерской на примере глиняной фигурки. – Роден повернулся к другому «Рабу». – Форма консоли здесь возникает вовсе не за счет согнутой груди, а благодаря поднятому локтю, который выступает вперед.

Эта особенная форма силуэта, как я уже говорил, характерна для всей средневековой скульптуры.

Консоль – это сидящая Богородица, которая склонилась к своему Младенцу. Это Христос, распятый на кресте, – ослабевшие ноги, торс, склоненный к людям; Его мученичество искупает их грехи. Это Mater dolorosa (Скорбящая Мать), обхватившая мертвое тело своего Сына.

Микеланджело, повторю, последний и самый великий из творцов эпохи готики.

Обращенность души к себе самой, страдание, отвращение к жизни, борьба против оков плоти – таковы элементы, питавшие его вдохновение.