Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

Пишущие об искусстве тоже защищают вкус, рекомендуя меру и ясность. Я не слишком уверен, что под одними словами мы разумеем то же самое. Я-то говорю о ясности и вкусе эффектов. Вкус – это приноровление воли и сил человеческих к воле и силам природы.

Фотографии монументов для меня немы; они меня не волнуют, не позволяют ничего увидеть. Не воспроизводя планы как подобает, фотографии всегда невыносимы для моих глаз своей сухостью и жесткостью. Объектив видит барельеф, как глаз. Но, стоя перед камнями, я их чувствую! Переходя с места на место, я всюду касаюсь их взглядом, вижу, как они во всех смыслах устремляются к небу, и со всех сторон ищу их тайну.

Сила претит слабым. Не понимая ее, они ее не желают.

Собор осуществлялся медленно и страстно. Римляне вложили сюда свою силу, логику, спокойствие. Варвары – наивную грацию, любовь к жизни, мечтательное воображение. Из этого непреднамеренного содружества проросло творение, сформированное временем и местом.

Это французский гений и его образ. Он возводился не рывками, повиновался не гордыне. Его выразительность создана преемственностью веков.

И эта выразительность, единая по всей стране, варьируется в каждой провинции, в каждом уголке провинции как раз настолько, чтобы сделать еще краше цепь, связующую все жемчужины этого монументального ожерелья Франции.

Наша атмосфера, сам воздух нашей страны, одновременно столь живой и подернутый дымкой, вел готических и ренессансных художников. Их искусство так же сладостно, как свет дня!

Греки не иначе брались за дело, создавая свои шедевры.

В четкости своей позиции, в знании световых эффектов готика и ренессанс сходятся с Грецией, им не в чем ей завидовать.

Ах! Ренан, вы уехали из Бретани, чтобы пасть ниц пред Парфеноном! Скульптор, обученный греками, из Парфенона едет в Шартр преклоняться пред собором.

Мы потеряли чувство и нашего рода, и нашей религии. Готическое искусство – это чувствительная, осязаемая душа Франции; это религия французской атмосферы! – Мы не неверующие, мы всего лишь неверные.

В величии, которым собор облечен, словно огромной мантией, гулко отдаются звуки жизни – шаги, стук экипажей, закрывающейся двери. Тишина упорядочивает их согласно гармоничному чувству пропорций.

На этом удалении линии декоративно вздуваются. Такое очертание дают контрфорсы. Величавый шлейф апсиды, королевская мантия…

И аркбутаны в профиль: взлетающие ласточки; а также порой вспархивают кадила.

Эти степенные художники XII, XIII веков и Возрождения до конца XVIII века работали весело, это повсюду чувствуется в их творении. Великие поэты, они оставили нам свою мысль, то есть свою плоть и кровь.

Искусство было для них одним из крыльев любви, религия была другим. Искусство и религия дают человечеству всю ту уверенность, в которой оно нуждается, чтобы жить, и которая неведома в эпохи, замутненные безразличием, этим духовным туманом.

А как они любили жизнь! Именно там они искали свое искусство, свои принципы и свои выводы, с тем единством мысли, которое создает единство великих судеб. – Разве не одевали они своих женщин согласно вкусу собственных творений? И разве женская элегантность не находила отклик в кружевах колоколенок и в складках пучков колонн?

Эти белые колонны, их нервюры, окна, средники оконных переплетов, трилистники предполагают естественное освещение, солнце, проникающее сквозь листву.

Готическая резьба порой навеяна бурей. Она вздымается, как море.

Резьба, эта нить, бегущая горизонтально или вверх, существует и в природе: это след растительного сока. Листья и цветы словно нарочно созданы для декора.

Консоль, столь явно оттененная Ренессансом, по своей общей форме, по своей линии – готическая. Глядя на этот портал, с рядами его святых, наклонивших головы, опирающихся ногами на аксессуары, я вижу консоль. И это исходная линия всего здания.

Она процарствует вплоть до эпохи Людовика XVI.

Тимпан сначала был священной историей, Библией и Евангелием: Сотворение мира, пророки, Христос-Судия, Коронование Богоматери и т. д.

Потом он стал украшением в чистом виде, но не простым украшением. Он находит удовольствие в самом себе, разворачивается и возвращается ветвящимся орнаментом. Это Ренессанс, другое движение, ответвление той же мысли.

Однако это украшение восхитительно еще и своей соразмерностью. Его пропорции заслуживают уважения. Жизнь выражена здесь в статическом состоянии.

Человеческое тело драматично само по себе. Это также эталон гармонии. Как удается скульпторам дать нам невыразительного, безразличного Христа? Одна только человечность в нем уже странно волнует. Под резцом художника Христос в смерти становится живее, чем живой человек.

Порой гений некоторых рас доводит эффект до того, что вызывает содрогание ужаса. Вспоминаю Христа в церкви на улице От в Брюсселе: это уже не история любви, тут одно лишь страдание. Этот Христос – испанский.

Подумаешь, трещины! – Нарисуйте в полутонах: останутся планы. (Художник меня поймет.) Если планы верны, трещина это доказывает. Я готов повторять неустанно: план – это все. Глаз, нацарапанный гвоздем, божественно прекрасен оттенками и мыслями, если поддерживающий его план верен; глаз, высеченный самыми совершенными орудиями и даже любовно, невыразителен, если неверен план. Чем бы помогли Джоконде дивные уголки ее рта и глубокий взор, если бы все планы этого лица не были на своем месте?

Починки сохнут и чернеют очень быстро. Искусственное старение. Уж не собираются ли они нас обмануть? Напрасно они чернеют, им не скрыть своего возраста: они жесткие и вместе с тем дряблые.

Серый цвет, бархатистый и мягкий; мягкость – признак былых времен, признак стиля.

Живое искусство не реставрирует произведений прошлого, оно их продолжает .

Вот дворец, к которому настоящий художник, художник былых времен, сделал маленькое добавление: очаровательный мотив, который не тревожит связанные друг с другом колонны. Своим изяществом этот скромный ренессансный мотивчик вполне заслуживает прощения за дерзость оказаться меж двумя из них. Как ловко, с каким богатством воображения он «повернул» к следующему стилю , ничего не повредив в предыдущем! Вот что называется следовать изначальной идее, направляя ее на другой план, который не нарушает общий, основной порядок: это и есть вкус.

Оригинальность, если это слово можно понимать в положительном смысле, состоит не в том, чтобы выдумывать новые слова, лишенные прекрасных черт опыта, но в том, чтобы пользоваться прежними. Их может хватить для всего. Гению их хватает.

Санлис : чистота веры, чистота вкуса.

Цветы, тянущиеся к сводам! Арка, взметнувшаяся с капители, не порывая с ней! Какое божественное искусство в одном-единственном штрихе! Чтобы осуществить это в полной мере, потребовался весь гений несравненных художников.