Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

Статуя Людовика XV в Реймсе – благородный пример прекрасной компоновки. Удачные темноты у изножия фигур на пьедестале, да и сама статуя восхитительна простотой, безупречна в своих планах; а помимо красоты фигур – замечательный картуш! Невежды и даже некоторые знатоки, пресыщенные подобной роскошью, высмеивали это прекрасное произведение. Буржуазия Луи Филиппа тщится затмить современников Людовика XV…

Фигура, источенная веками: они не тронули самое драгоценное в ее красоте; пощадили крупные объемы. И такая, какая есть, эта фигура остается подругой времени, всех времен.

Это сестра тех прекрасных греческих обломков, которые я видел, гипсовых слепков, где первый и второй слои мрамора, источенные, стертые, разрушенные, словно изъяты. Как вы понимаете, план от этого немного пострадал. Но он остается зримым для того, кто умеет смотреть, поскольку план – это сам объем. Время ничего не может поделать с настоящими планами. Оно точит лишь плохо сделанные статуи. Те гибнут, стоит ему их только тронуть: едва начавшийся, износ мрамора сразу изобличает ложь. Но статуя, вышедшая восхитительной из-под резца художника, восхитительной и остается, как бы ни влияло на нее время. Произведения же плохих художников недолговечны, потому что никогда по-настоящему не существовали.

Этот прекрасный монумент являет всю разумную, размеренную мощь стиля.

Я все время возвращаюсь к слову «дисциплина», чтобы определить эту сдержанную и сильную архитектуру. Какое совершенное знание пропорций! Важны только планы, так что все принесено им в жертву. Это сама мудрость. Здесь я вновь обретаю надежную опору для своей души, обретаю то, что мне принадлежит: потому что я художник и плебей, а собор был создан художниками для народа.

Чувство стиля особенно властно пробуждает во мне эту мысль о спокойном обладании.

Чувство стиля! Как далеко оно ведет! По темной дороге мысль то поднимается, то опускается до самых катакомб, к самому истоку этой великой реки – французской архитектуры.

Очень долго принято было считать, что средневекового искусства не существовало. А все потому, что его смешивали – повторим это снова, без устали, ведь не уставали же твердить это оскорбление три века подряд, – с «варварством». Даже сегодня самые дерзкие умы, кичащиеся тем, что будто бы смыслят в готическом искусстве, еще делают оговорки. – Однако это искусство является одним из самых величественных ликов прекрасного.

Пусть слово мощный проявит здесь весь свой смысл: это искусство очень мощно! Я думаю о Риме, о Лондоне; думаю о Микеланджело. Это искусство придает строгость облику Франции. Пустая трата времени сегодняшний «идеал» – искать согласие между слащавым и прекрасным!

Далекий свет меркнет, чернеет перед некоторыми колоннами. Освещает другие – искоса, слабо, но равномерно.

Однако глубина хора и вся левая часть нефа погружены в густую тьму. Впечатление пугающее из-за неясности предметов в освещенной дали… Целый квадрат пространства отчеканен потрясающей подсветкой; меж колонн, принимающих колоссальные пропорции, пламенеют отблески. А в промежутках – столкновение света и тени, предо мной четыре непроницаемых колонны, шесть других, освещенных, поодаль, на той же линии, наискось, потом – ночь, которая затопляет все вокруг, окутывает меня и заставляет сомневаться, то ли это время и та ли страна. Никаких полутонов. У меня ощущение, будто я в огромной пещере, откуда вот-вот восстанет Аполлон.

Я довольно долго не могу разобраться в ужасном видении. Уже не узнаю мою религию, мой собор. Это ужас древних мистерий… По крайней мере, я мог бы это предположить, если бы не остался чувствителен к симметрии архитектуры. Потолочные перекрытия едва различимы, подпертые тенями, – нервюры арок.

Мне надо избавиться от этого гнетущего впечатления, которое смыкается вокруг меня . Какой-то проводник берет меня за руку, и я передвигаюсь в сумраке, поднимающемся до самого свода.

За этими пятью колоннами – свет. Они словно клонятся к нему. Нервюры, внутренние ребра свода, стрельчатые арки кажутся перекрещенными знаменами, как во Дворце Инвалидов.

Я двигаюсь вперед… Зачарованный лес. Верх пяти колонн уже не виден. Лучи, горизонтально пересекающие балюстраду, ведут какой-то адский хоровод. Днем ты здесь на небе, а ночью в аду. Мы спустились в ад, подобно Данте…

Яростные контрасты. Словно сполохи факелов. Жгучий огонь на выходе из подземелья, разливающийся потоками. На этом пламенном фоне чернеют колонны – одиноко, мрачно. Порой на миг возникает драпировка с красным крестом: свет здесь словно гаснет, но нет, он упорствует в мертвенной неподвижности.

Обнаженное сердце объято ужасом. Но ужас обретает меру, упорядочивается, и этот порядок нас успокаивает. А потом приходит на помощь день – наша память о нем, наша привязанность к нему – и дает необходимую уверенность.

Отсветы на стрельчатой арке; перспектива скрыта, и свет, не преодолевший ребро свода, позволяет увидеть в своих лучах лишь неподвижный остов. Но этот свет, хоть он и ужасен, выявляет шедевр.

Собор приобретает ассирийский вид. Египет побежден, ибо этот собор впечатляет сильнее, чем пирамида, он дальше от нас, чем пещеры, где впервые появилось великое искусство архитектоники. В неизъяснимости этого зрелища – тайна. Оно наводит на мысль о лесе, о гроте, но это тут ни при чем: тут что-то абсолютно новое, что невозможно сразу выразить…

Чудовищная громада ночи, слегка отстраненная на миг, тотчас же с необоримой силой вновь забирает власть.

Это рембрандтовское полотно, но в духе вкуса и порядка . Хотя даже сам Рембрандт доносит до нас лишь отзвук этой изумительной вселенной.

Я потрясен и восхищен.

Данте, входил ли ты в этот ужасный круг?

Капеллы пронизаны борьбой мрака и света.

Эта – темный грот, где, похоже, нет ничего, кроме раковин, рядами налипших к ребрам арок. Однако грозная темнота не прочь выставить себя напоказ, покрасоваться, приобрести форму.

Одна ее сторона совершенно исчезла. Другая разделена надвое отброшенной тенью. Колонны, видимые на три четверти, черные, громадные, нарушают всю архитектурную композицию. Мой рассеянный ум воспринимает только страшное, видит лишь пугающее чередование опорных столбов в этом лесу, который человек выстроил ради своего Бога. Разве уступает он в красоте настоящему лесу, меньше оживленному размышлениями, меньше населенному ужасными призраками и духами?

А вы, горгульи, образины водостоков, разве вы не порождение мозга ваятелей, вернувшихся в собор после захода солнца, чтобы получить тут ночной совет, отыскать воспоминание о каком-то ужасном сне?