Семен Гейченко - Пушкин в Михайловском

Зальце приказано было ошпарить кипятком, обои подштопать, потолок побелить, после чего полагать аванзалом для приема знатных обоего пола персон первых пяти классов по табели о рангах, буде таковые попросят аудиенции.

Еще приказал: «В собственный нашего высокородия апартамент поставить: книжных шкапов – два, канапей один, туалет тож, кресел четыре. Кровать поставить в углу, завесив ее пологом, который приказано найти госпоже Родионовой незамедлительно. Дорожный баул – под диван, ящик с пистолетами и книгами не трогать, под страхом отправления в крепость! Все!»

Оставшись один, раскрыл портфель, шкатулку, вынул памятную мелочь и стал размещать ее в кабинете. Стали на свои места портреты Жуковского, Байрона, «столбик с куклою чугунной», табачница, подсвечник, чернильница, «черная тетрадь», болван для шляпы.

Подвинув кресло к окну, забрался на него с ногами, свернулся калачом, оперся локтями на подоконник и уставился во двор: «Господи, а здесь все же ничего! Но, боже мой, боже, угодники и святители, неужели мне суждено жить здесь долго? А вдруг вечно, до конца жизни?.. Нет! Нет! Нет!» Встал, открыл ящик с пистолетами, подошел к окну, взвел курок, прицелился в небо и бабахнул.

С вершин деревьев слетела стая ворон.

В Михайловском доме было настолько тихо, что он казался необитаемым. Да он и был сегодня необитаем. Старуха нянька с другими дворовыми бабами ушла на богомолье в Опочку, хозяин заперся в своей каморке, приказав всем-всем не тревожить его под страхом гнева. Без задвижки – крепкой щеколды – и спущенных на окнах штор он работать не мог. А работалось сегодня усердно. Но вот кто-то нарушил приказанье. Вошел в соседнюю комнату. Постоял. Взялся за дверную ручку. Вздохнул, как мрачный волк.

– Эй, кто там? – крикнул Пушкин.

Молчание…

– Ах, мать моя Богородица, кто там?

– Вашего приходу добрый пастырь, – прорычал волк. – Это я, отец Ларион Воронецкий, по вашему приказанию явился, Александр Сергеевич.

Пушкин задул свечи, откинул занавески и открыл щеколду.

– А… батя! Гряди, гряди, отче… Здравствуй, святой отец!

Пушкин смиренно сложил руки, сделав вид, что хочет подойти под благословение, как все обычно делают, когда встречаются со своим духовным пастырем.

– Зачем пожаловал, отче?

Поп смешался:

– Да вот насчет сочинения я пришел, как вы приказывали, историю воронического погоста принес. С древней церковной книги переписал собственноручно… А вот это, – он протянул Пушкину завязанную узелком белую салфетку, – моя благоверная гостинца вам прислала – свеженьких просвирочек, только что из печи, горяченьких. Просила откушать.

Топая, как лошадь, поп вошел в комнату, положил на стул узелок и оглушительно крякнул. Оглядев комнату, книги, он развел руками и пророкотал:

– Вот он, храм наук и искусств!

Пушкин схватил узелок и стал его развязывать, просвирки выскочили на стол, как ядреные бабки. И тут он затараторил, как сорока на сосне:

– Уважаю тело Христово. Эх, дух, дух-то какой! Отче Ларивоне, а ведь недурно бы к этому телу добавить и крови бога живого. А? Вы ведь вкушаете, я знаю…

– Как будет милость ваша, – ответил поп. – Аз есмь грешен и многогрешен. Как говорится в Писании: «Сподоби, Господи, в сей день слегка напитися нам!»

– Аминь! – добавил Пушкин. – Вы, отче, пока устраивайтесь тут, а я сбегаю распорядиться по хозяйству.

И Пушкин выскочил в сенцы.

Поп остался в кабинете один. Поднявшись с дивана, он стал разглядывать комнату. Остановился перед портретом английского поэта, пытаясь прочитать нерусскую надпись «Байрон». «Хм, красив, как девка». И прочитал надпись вслух по-русски:

– «Вучоп!» М-да. Вучоп какой-то…

Кругом были книги, книги, книги. На стенах, на полу, на полках. Открытые. Закрытые. В углу поленница навалена. На столе бумаги, писания…

Увидев отдельно лежащую на маленьком столике толстую книжицу в кожаном переплете, с крестом на обложке, ухмыльнулся и подумал про себя: «Похоже на нашу премудрость. Библия, сразу видно». Колупнув пальцем застежки, он раскрыл книгу. Что Библия – это верно, а только бес знает по-каковски писана, не по-церковному. Из Библии посыпались листки бумага. Опять писания. Взял листок, поднес к глазам: невозможно понять, что писано, каракули какие-то да рисунки разные. Люди. Головы… Господи, да ведь это бабьи ноги! А это что, неужто сам Александр Сергеевич? Только почему с рогами?.. Тьфу, пакость – мыши с хвостами! Да кой леший мыши – черти это! Хм! Неужели хиромантией какой занимается, колдовством?

Отец Ларион крепко задумался, громко крякнул и только хотел закрыть «священную книгу», как дверь вдруг распахнулась и в комнату влетел Пушкин. Поп не успел положить книгу на место. Застигнутый врасплох, он покраснел как вареный рак.

– Все любопытствуешь, отец Ларион? – усмехнулся Пушкин и, взяв со стола щипцы-съемцы, поднес их к носу попа. – А ты знаешь, что с любопытным случилось на балагане? А?

– Простите, сударь, я это не из любопытства, а от нескромности изображениев, – пролепетал отец Ларион, – к чему они? Ну, писание – оно писание и есть, вещь понятная – то есть мысли, сочинения разные, художества. А вот рисованы-то вы зачем, и в эдаком, извините, тревожном естестве? Извините меня, вы, значит, что ж, в нечистую силу верите?

– А то как же? – ответил Пушкин. – Есть Бог, значит, есть и черти. Об этом ведь и в Писании ясно сказано. Ты-то сам, отче Ларивоне, как, в какую силу больше веришь, в чистую или нечистую? Да ты не трясись и не крестись. Это и самому Богу не очень-то ведомо. А знаешь, что такое нечистая сила? Сила эта – искушенье. Искушенье духовное и телесное, искушенье сердца и ума. Искушенье, которое заставляет человека думать, задачи решать, песни сочинять, книжки писать. Ведь вот ты пришел ко мне с крестом и молитвой, со святым делом. А какая сила стоит в сердце твоем – чистая или нечистая? По-моему, нечистая! – рявкнул Пушкин, ткнув пальцем в свои бумаги с нарисованными чертями.

Черти забегали по бумаге.

Поп схватился за крест. Ноги его обмякли, и он чуть не повалился на стул.

– Ну, хватит! – крикнул Пушкин. – До чертиков дело еще дойдет, а пока что давай сюда…

В комнату внесли поднос с вином и закусками. Пушкин пододвинул столик к окну, поставил стулья себе и гостю и пригласил к трапезе.

– Благослови, владыко, питие и брашно сие, – протянул он нараспев. – Начнем, пожалуй!

…Шла четвертая бутылка доморощенной. За кого и за что только не пили. Пили за отцов-матерей, бабок-пупорезниц, за всех поящих, кормящих, милосердие творящих. Потом стали пить за добрых людей во здравии и в болезнях и в нетях обретающихся. Потом, захмелев, стали возглашать многолетье полоненным, заключенным, затюремным, царской службой угнетенным.