Татьяна Шаляпина - Угодный богу

Встревоженный, крестьянин огляделся по сторонам, потом влез на скользко-волокнистый ствол пальмы и увидел далеко в пустыне знакомую черную точку. Женщина бежала прочь от оазиса. Зачем она шла в зев пустыни? – ведь ей там не выжить! Почему она бросила ребенка? Со стороны пустыни начинало наносить колючие раскаленные песчинки. Поднимался ветер. А черная точка упрямо двигалась ему навстречу и вскоре совсем исчезла в сплошной желтой пелене поднятого ветром песка.

Мужчина спустился на землю и склонился над спящей. Девочка во сне была еще прекрасней. Он не удержался и прикоснулся своей мозолистой ладонью к ее лбу. Та легко вздохнула во сне. Голова ее оставалась лежать на мягкой земляной кочке, как на материнских коленях, и крестьянин с шумом втянул в себя воздух.

Через двенадцать лет Египет вступал в новую эпоху – великий фараон Амонхотеп III, да царствует он вечно, ушел к своим божественным предкам, оставив после себя малолетнего наследника. С утратой властителя в стране прекращалась целая эпоха, останавливалось летоисчисление. И возобновлялось опять – с приходом молодого фараона, отсчитывая каждый год его правления, как новую эру.

Эту страну, благословенную и процветающую, основали очень давно жрецы, хранители великих знаний могущественных предков. Они обладали тайнами, ведали науки, но не стремились к власти, ибо сама власть нуждалась в них. Но шли века, и с каждым новым правителем все труднее приходилось жрецам, все упрямее и несговорчивее становились фараоны, не желающие ни с кем делиться властью.

Жрецы были усердны и терпеливы. Они хранили молчание и чувствовали, что когда-нибудь настанет их время.

Старшего сына Амонхотепа III они воспитывали с особой неутомимостью, поощряя его талант, рвение и удивляясь той безропотности, с которой он сносил все тяготы жреческой жизни. Амонхотепу было уже двадцать восемь, и за все годы учебы в храме он ничего не видел, кроме этих стен, прохладных даже в самую жестокую жару. Жрецы опасались отпускать его от себя, и он свыкся со своей странной участью. Погруженный в вечные раздумья, нелюдимый и незаметный, для многих он был как бы невидимкой, бесшумной тенью наследника великого трона, второе десятилетие своей жизни проводящего в служении Амону-Ра. Его преданность священным книгам и воле богов для всех была очевидной. Поэтому верховный жрец не задумывался, кого сделать новым повелителем Египта после смерти Амонхотепа III. Его выбор был определен задолго до этого дня. Может, еще тогда – двенадцать лет назад, в золоченом зале, во время разговора с повелителем Египта.

– Фараон Амонхотеп III перешел в мир богов, чтобы пребывать среди них вечно! – вещал верховный в сумраке ипет-исутского храма Амона-Ра, где в этот час собрались все жрецы города Уасета; узкий проблеск солнечных лучей попадал в помещение через отверстие в потолке, окружая фигуру верховного таинственным облачком сияющих пылинок. – Мы, жрецы могущественного Амона-Ра, должны теперь же решить, кто станет нашим повелителем.

– Наследник определен фараоном! – раздалось из темноты. – Тот, кому полагается заступить на трон египетский.

– Кто? – прогремел голос верховного. – Презренный Рабсун, сын хеттчанки? Той самой, что заняла место рядом с фараоном после изгнания им первой и законной супруги?

– Верховный жрец сошел с ума, – зашептали справа. – Он навлечет на нас невиданные бедствия.

– Я только помогаю восстановить справедливость! – громовым басом изрек верховный. – Малолетний сын хеттской царевны не смеет называться наследником Амонхотепа, пока существует истинный фараон. Он должен принять власть и по праву первородства, и по закону, нарушенному его отцом, который тем самым мы восстановим во имя Амона-Ра! Мать подлинного наследника, митаннийская принцесса, так и не дала развода своему супругу. Он же, в свою очередь, не спросив совета у бога и у нас, взял себе дочь властителя хеттов. Амонхотеп отверг старшего сына, носящего одно с ним имя. Он хотел избавиться от влияния Амона-Ра, потому что боялся, что его сын, много лет прослуживший в храме, будет и впредь пользоваться мудростью жрецов, передающих древние знания только великим властителям. Фараон нарушил законы и традиции. Он отдалился от отца своего, Амона-Ра. Он не хотел возводить на трон того, кто посвящен в самые сокровенные наши тайны.

– Верховный жрец забывает, что каждый фараон проходит обязательный обряд посвящения…

Быстро обернувшись в сторону говорившего, верховный служитель процедил:

– Этот фараон будет фараоном жрецов. Он принадлежит нам. Он провел среди нас слишком долгий срок и жизнь народа вряд ли когда-нибудь пробудит в нем интерес. Страной будем править мы, достойные и мудрые хранители традиций и знаний. Не к этому ли стремилось жречество на протяжении двадцати веков?

Со всех сторон послышалось нерешительное бормотание:

– Не будет ли возмущения среди номовой аристократии?

– Как отнесется народ к смене наследника, объявленного Египту покойным фараоном?

– Да, за десять лет народ привык считать наследником сына хеттчанки. Как же быть?

Верховный подождал, пока гомон немного утихнет и, дерзко глядя в разверзающуюся перед ним темноту, произнес:

– Народ подобен волу, на которого надевают ярмо. Всякий вол стремится к одному: меньше работать и больше поглощать травы. А до того, какое на нем ярмо: простое или изукрашенное драгоценностями, ему дела нет.

Его слова вызвали замешательство среди жрецов, и только спустя некоторое время раздались несмелые голоса:

– Верно говорит верховный жрец.

– Он прав.

– Боги на нашей стороне…

– Что скажете, мудрые мужи? – наконец спросил верховный.

– Ты прав, ты прав, мудрейший, – заговорили жрецы. – Нам не нужен мальчишка. Пора восстановить права жречества.

Голоса крепли:

– Молокососа вместе с незаконной царицей убрать из дворца фараона!

– Законного наследника вернуть на трон!

– Вы поистине мудры, мои братья, слуги Амона, – верховный притворно улыбнулся темноте. – Да услышит нашу волю великий Амон-Ра и да разделит с нами наши тревоги.

Верховный жрец простер руки вверх и зычно прокричал:

– Отныне фараоном Египта будет Амонхотеп IV, да не затеряется в потоке времени его бессмертное имя!

И пылинки, поднятые звуком его низкого голоса, взвивались вверх, отскакивали от сияющих ладоней и стремились улететь к светящемуся отверстию, которое, словно солнце-Ра, блистало в черноте потолка.

Резвый ветер гнал маленькое рыбацкое судно под косым треугольным парусом вдоль побережья Пелопоннеса. Ладно сложенный голубоглазый юноша, находившийся в лодке, умело управлялся со своим суденышком, что выдавало в нем опытного рыбака. Много раз выходил он в море, чтобы забросить сети: сначала вместе с отцом, а теперь – в одиночку. Привычное занятие для жителя этих мест. Но отчего-то Тотмий противился обыденному. Он мог быть хорошим рыбаком, но его учителем стал ленивый гончар, считающий себя самым нужным человеком в округе. Учеников он не терпел, не старался им передать свое ремесло и быстро от них избавлялся. Себя он требовал величать «мастером», но от него Тотмий научился только месить глину и вращать ее на гончарном круге. Ничему другому мастер не обучал. Он делал посуду, не замечая живой мир вокруг себя, который так отчетливо, до щемящей боли в сердце чувствовал Тотмий. Заплывая на отцовской лодке в море, он мог подолгу смотреть на волны, на расходящуюся в стороны ленту берега. И солнечные блики играли на его загорелом лице, заглядывали в глаза, будто стараясь догадаться, о чем думает этот шестнадцатилетний юноша? А у него в это время на душе тоже плясали солнечные зайчики. Он видел на горизонте облака, и они были для него новыми землями. Он запрокидывал голову, силясь днем сквозь отчаянную синеву неба увидеть звезды, но это почему-то не удавалось. То ли дело луна! Она могла появиться в любое время дня, будто забыв о своем истинном предназначении. Тотмию казалось, что она ищет его, и он тихо улыбался ей, лежа на дне лодки, подложив под голову руки. И луна грустным личиком смущенно улыбалась в ответ. Она была похожа на робкую девушку, и Тотмий мечтал вылепить ее портрет, как только найдет подходящую глину. Он мог лежать на дне лодки и часами думать о том, как выглядела бы луна, будь она человеком: удивленно приподнятые черные брови, зелено-серые глаза в искрах длинных ресниц, улыбающиеся полные губы. Но это уже совсем не луна, а кто-то другой, очень знакомый… Кто же? Может, мать, которая умерла в ту пору, когда он был еще ребенком?