Геннадий Добров - «Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2

Так они и сделали. В одном из залов на Беговой во втором ряду повесили два моих рисунка, которые я делал ещё на Валааме. И тут я заметил одну особенность – мои рисунки сделаны как серия, как работы, которые дополняют друг друга. Они не повторяются, но развивают тему. Это как в симфонии, например, идёт одна тема, но она звучит в разных вариантах, с вариациями – и эти вариации обогащают тему, делают её более интересной, незабываемой, неповторимой. И я понял, что отдельные рисунки (один или даже два) производят не такое сильное впечатление на зрителей, как если их пять или шесть рядом. То есть когда рисунков много, они действуют сильнее. И я решил продолжать эту тему дальше.

Меня всегда тянуло в Омск, на свою родину. И я думал, что если я где что и сделаю сильное, стоящее – то это в Омске, потому что там я родился, там я, маленький, бегал на речку, бродил по всем закоулкам, по крышам, там мне всё казалось близким, пережитым и родным. И я был уверен, что обязательно найду там инвалидов войны, потому что ещё в детстве я их видел на базаре и на улицах города.

Я приехал в Омск, пришёл в отдел социального обеспечения и спрашиваю: где тут у вас дома-интернаты для инвалидов войны? – А мне отвечают: у нас здесь несколько домов-интернатов. – Я говорю: вы мне напишите их все, может, я потом ещё приеду. Они мне написали. Один был в Омске. Второй находился в селе Такмык, это надо плыть на север по Иртышу на теплоходе или на автобусе ехать вдоль берега. Третий располагался ещё севернее, в селе Тара, тоже на Иртыше и тоже в глухомани. А четвёртый оказался южнее Тары, в селе Атак, там уже тайга начиналась и сохранились остатки лагерей.

30 лет быть прикованным к постели

Я начал с Омска. Пришёл в этот Нежинский дом-интернат, который состоял из нескольких деревянных одноэтажных бараков. Инвалиды в палатах жили так скученно, койки так близко стояли друг к другу, что невольно подумал – как же тут рисовать? Там находился один инвалид войны, Гусельников, который тридцать лет лежал на кровати не двигаясь – он имел ранение в позвоночник, и у него была перебита рука. Я прислонил свою доску к его кровати, а сам присел на соседнюю койку, где лежал инвалид с огромной грыжей между ног, очень тяжёлый и неопрятный. И вот в таких условиях я работал несколько дней. Конечно, уже никто там не мог пройти, потому что я всё загородил.

Как-то выхожу из барака, смотрю – во дворе собрались инвалиды, хотят выпить. Но двое пьют из стаканов, а у третьего трубка трахеостомическая стоит, то есть дышать самостоятельно не может, но выпить хочется. И товарищи ему тогда нашли воронку с длинным шлангом, сунули ему шланг в рот и в эту воронку наливают водку. Он так стоит, рот раскрыл, а водка течёт ему прямо в желудок. Ну, картина просто незабываемая.

Потом я поехал в Тару. Там я сделал очень интересный рисунок «Предупреждения безумного» (сперва я называл его «Русский пророк»). Позировал тоже инвалид войны, психически больной, необщительный. Получился мощный антивоенный рисунок – как бы человек из своего безумного состояния предупреждает зрителей, показывает, к чему приводит война.

Предупреждения безумного

К этому времени я уже чётко осознал, что мои рисунки являются не военными, не прославляющими армию, а, наоборот, антивоенными. И я стал тогда понимать, почему их не хотят брать на выставки. Антивоенную тему у нас никто никогда не разрабатывал, а выставки формировались всегда так, что прославляли армию, её подвиги и победы. И, конечно, мои антивоенные рисунки всех пугали, всех приводили в какое-то замешательство, и я чувствовал, что дело даже не во мне. Если бы эти работы сделал другой какой-нибудь художник, то и к нему было бы точно такое же отношение. И я знал, что мне не скоро светит признание моих рисунков, и я как бы уже настроил себя на то, что выставки не для меня.

Но я понимал, что бросать работу (если рисунки не берут на выставки) я не стану, что я должен нарисовать хотя бы 40 портретов. Из сорока портретов можно уже делать персональную выставку. Но, главное, я чувствовал, что я обязан их нарисовать, этих скромных защитников Отечества, судьба которых оказалась так безжалостна. Делать эти рисунки мне было интересно, я легко передавал естественность поз, разнообразие лиц, рук, одежды. И я видел, что каждый рисунок получается другим, чем предыдущий, непохожим на все остальные. Забегая вперёд, скажу, что в общем я потратил на работу над этими рисунками шесть лет – с 74-го по 80 год.

Из Тары я поехал в глухое село Такмык Омской области. Туда вела широкая пыльная дорога, там уже начиналась степь и стояли небольшие, просевшие в землю избушки с низенькими окнами. Приехал в Такмык, мне отвели место – поставили раскладушку на сцене давно закрытого клуба. В углу сцены я нашёл целую гору историй болезни инвалидов войны, которые здесь жили раньше, и от нечего делать стал их листать. И вот смотрю – и в одной истории болезни «сифилис…», и в другой истории болезни «сифилис, 3-я стадия, заразный…» – во многих историях болезни был записан этот страшный диагноз. И я неожиданно осознал, сколько же тяжёлых испытаний подстерегало людей на войне ещё и из-за долгого расставания с семьёй. Все подробности сохранили эти старые пожелтевшие странички – о заразных болезнях, о ранениях, об увечьях на всю жизнь…

Я стал рисовать инвалида без обеих ног. Но в палате там темно, домики одноэтажные, и я предложил: давайте рисовать на веранде, там светло, а если дождь пойдёт, то мы под крышей, нас не намочит. – Он говорит: ну давай.

У него была четырёхколёсная низенькая колясочка, на которой он передвигался. И вот он её подставил под руку, опёрся на неё, в другой руке у него сигарета, и он задумался – чувствуется, что человек прошёл долгий путь, что он устал и решил отдохнуть. На груди у него здесь медали, ордена, есть иностранные. Я так и назвал эту работу «Отдых в пути», удачный получился рисунок. Тут уж я использовал эти чешские карандаши во всю силу, во всю мощь – там и чёрные пятна, и серый тон пиджака, и тёмный силуэт на светлом фоне. Пока я рисовал, мы, конечно, разговаривали, он о себе рассказывал, вспоминал войну.

Отдых в пути

Я спрашивал: а этот орден за что? А этот? – Он отвечал: этот за Венгрию, этот за Будапешт… ой, говорит, в Венгрии я почудил. Я шофёром был, приехали – всё растёт, всё цветёт, яблони там и в каждом дворе, и на улице. Ветви с яблоками свисали чуть ли не до середины улицы. Вот, говорит, подъезжаешь – и задним бортом как ударишь прямо по этой яблоне – и яблоки все в кузов сами сыпятся, спелые крупные яблоки. Так вот жили весело. Война, говорит, это не только страдания каждый день. Если бы только страдали – никогда бы не победили, дух ещё у солдат был очень весёлый. Мы, говорит, даже когда отступали, ни на минуту не сомневались, что пойдём снова вперёд. Никогда не сомневались. Если отступали – значит, так надо, Сталину виднее, что делать. Солдаты верили в Победу даже в самое трудное время, и поэтому дух армии был очень сильный. А уж когда начали наступать, то там и вообще всё с песнями.