Анна Арутюнова - Арт-рынок в XXI веке. Пространство художественного эксперимента

Словом, величие становится пародией; а фотография лучше других изобразительных средств показывает, что и художники, и на них смотрящие легко попадают в ловушку стереотипов. Миф о «величии» художника для Крюгер оказывается не чем иным, как механизмом формирования рыночной ценности искусства, превращения его в один из возможных потребительских товаров. Подобранные Крюгер фотографии, где каждый художник пытается соответствовать своей творческой идентичности, можно интерпретировать как рекламу, все те же рекламные плакаты, которые она так ловко использовала для своих критических высказываний. В ее интерпретации перед нами вместо портретов великих творцов изображения людей, чья известность – хорошо подготовленная маркетинговая легенда. Ингредиенты легенды под названием «величие» художника Крюгер описывает все в том же сопроводительном тексте – и это «кусочек визуального удовольствия, щепотка тонкого вкуса, упоминание мифа и солидная порция денег» [80].

Работы Стюртевант и Крюгер – единичные примеры масштабного слома, происходившего в культуре и искусстве второй половины XX в. Развенчание представлений о художнике как о независимом творце, сохраняющем критический, неангажированный взгляд на мир, новые взгляды на фундаментальные понятия авторства и объекта, новые художественные стратегии, где на первом месте был диалог с сообществом, – все это симптомы эпохи постмодерна. Для искусства, помимо всего прочего, она оказалась напрямую связана с изменением взаимоотношений с рынком, с необходимостью выстраивать новые связи с миром, где товары и коммерческие сделки оказывались все более привычными атрибутами повседневности. И одновременно с миром, в котором само искусство приобретало новые свойства – обыденного явления в жизни общества потребления.

Как писал один из главных теоретиков постмодерна Жан-Франсуа Лиотар [81]в книге «Состояние постмодерна», в 1980‑е годы мир впервые в истории подпал под контроль наиболее грандиозного нарратива – единой универсальной истории свободы и процветания, глобальной победы рынка. И если культура модерна была элитарной по своей сути, а искусство в ней – неизбежно оппозиционным по отношению к буржуа и системе рынка, то культура постмодерна, как указывает другой видный теоретик постмодернизма Фредрик Джеймисон, напротив, была куда более простонародна. Если для авангарда было естественным игнорировать границы между искусствами, то для постмодерна было характерно исчезновение барьеров между «высокими» и «низкими» жанрами культуры в широком смысле этого слова. «С самого начала ее (культуры постмодерна) направленность была однозначно популистской. В этом отношении постмодерн был отмечен новыми моделями производства и потребления. В том, что касается качества, определенный уравнительный эффект отрицать невозможно: время великих шедевров и индивидуализма модерна прошло. Отчасти это отражает запоздалую реакцию на нормы гениальности, которые стали теперь анахроническими. Но это отражает также и новое отношение к рынку – в той мере, в какой эта культура является комплементарной, а не антагонистической по отношению к экономическому порядку» [82], – писал Перри Андерсон в «Истоках постмодерна», книге, в которой он, в частности, подробно разбирает взгляды Джеймисона.

Переломным моментом для взаимоотношений искусства и рынка, безусловно, оказался поп-арт и в особенности творчество Уорхола [83], который с легкостью нарушил границы, разделявшие прежде «высокое» и «популярное» искусство. Неслучайно для философа, потрясшего современников заявлениями о конце искусства, Артура Данто именно работы Уорхола ознаменовали пришествие «пост-исторической» эпохи – той самой, что наступила после конца. Она определялась столкновением «высокой» и «низкой» культуры, которое, в свою очередь, полностью изменило наши представления о том, что такое искусство, как оно создается и демонстрируется. Отправной точкой для размышлений Данто послужила серия работ Уорхола Brillo Box, которая представляла собой объекты из дерева, полностью повторявшие упаковки популярного в 1960‑е годы в Америке мыла. Философ увидел их на выставке в галерее Stable в 1964 г. и провозгласил объектами искусства нового времени. Для Данто Brillo Box оказалась революционной работой, поскольку переворачивала с ног на голову традиционное определение искусства, испокон веков базировавшееся на представлении о его эстетических свойствах.

Другими словами, если коробки Уорхола внешне ничем не отличаются от настоящих упаковок, то почему коробки Уорхола могут считаться искусством, а обычные упаковки – нет? Вывод, к которому пришел Данто, заключался в том, что больше нет видимой разницы между «искусством» и «не-искусством», поскольку определение искусства больше не зависит от красоты того или иного предмета. Взамен эстетических качеств приходят новые свойства – а именно стоящие за произведением намерения и идеи. Свой статус оно получает, только попав в «мир искусства», или artworld. Это понятие стало ключевым во всей философской системе Данто. Согласно ему искусством является все, что признается в качестве такового широким сообществом экспертов, занимающихся деятельностью в этой области и говорящих на одном профессиональном языке [84]. Нормы этого сообщества подразумевают скорее философскую, нежели эстетическую интерпретацию. В тот момент, когда только интеллектуальное решение определяет, что является искусством, а что – нет, искусство превращается в философию.

Фактически произведением может стать все, а значит, больше невозможно говорить о существовании какой-то одной модели искусства. Именно с этим выводом связана концепция Данто о «конце искусства», которое больше не может существовать в привычных рамках классической западной истории и искусствознания, где главенствующую роль играли академии художеств, музеи, представления о прекрасном, о творческом гении; где форма предшествовала содержанию, эстетика – значению. Или как описал интеллектуальную революцию Данто Перри Андерсон: «Для Данто поп-арт означает вступление живописи в период “постисторической” свободы, в котором все видимое может стать произведением искусства, – это тот момент, символом которого вполне может быть Brillo Box Уорхола. Ибо поп-арт не является только лишь целительным “благоговением перед банальностью” после элитарной метафизики абстрактного экспрессионизма… Это также и демонстрация… того, что эстетика на самом деле не является существенным или определяющим свойством искусства» [85].

В своей неизменно ироничной манере художники дуэта Elmgreen & Dragset обыграли значение Brillo Box как визуального воплощения «конца искусства». В одноактной пьесе «Drama Queens» 2007 г. они разыграли краткую историю искусства XX в. с помощью шести моторизированных, дистанционно управляемых объектов. Каждый представлял собой слегка увеличенную реплику знаменитой скульптуры: «оживший» металлический кролик Джеффа Кунса превратился в гиперактивного и слегка истеричного холерика; он постоянно впутывается в склоки с флегматиком, обращенным в свой внутренний мир «Идущим человеком» Альберто Джакометти. Также на сцене присутствовали «Пастух облаков» дадаиста Ханса Арпа, «Элегия III» одного из главных скульпторов-абстракционистов британского модерна Барбары Хепуорт, «Четыре куба» минималиста Сола Левитта и квадратная стела «Без названия. (Гранит)» концептуалиста Ульриха Рюкрайма. В ходе их вроде бы ненавязчивой и необязательной беседы раскрывается суть каждого художественного периода с его противоречиями и целями. Ожившие скульптуры кажутся пациентами психбольницы, попавшими сюда из-за слишком резких или совершенно неправильных оценок зрителей. Они перечисляют разные эпитеты и объяснения, которые им давали арт-критики, ищут возможности высказаться и выразить свое значение так, как они сами его понимают. Зачастую их собственные домыслы совершенно расходятся как с идеей художника, так и с представлениями зрителей. Например, кунсовский Кролик произносит почти шизофреническую тираду: «Одни говорили – я ничто, пустой жест, искусственная, пусть и остроумная, декорация. Другие говорили, что я был воплощением разрушительной критики поверхностной экономики. Одни говорили, что от кончиков моих ушей до кончиков пальцев я был ослепительной атакой на одержимость целой страны богатством, блеском и легкими удовольствиями. Другие же думали, что я был просто очарователен, что я представлял настоящее и откровенное веселье – ту радость без налета иронии, которая покинула этот мир». На вопрос плавной и биоморфной скульптуры Хепуорт, говорящей голосом немолодой состоятельной дамы, что же Кролик думает сам о себе, он отвечает изменившимся, внезапно ожесточившимся голосом: «Я серебряный кролик, основанный на форме дешевой, но разноцветной пластиковой игрушки, и во мне примерно 104 сантиметра роста. Реальность просто отражается в моей красивой коже» [86].