Сара Торнтон - Семь дней в искусстве

Большинство репортеров здесь интересует конкретная информация. Они записывают цены и наблюдают за теми, кто торгуется и покупает. Такие журналисты не занимаются критикой. Они не пишут об искусстве, их ремесло – узнавать, кто что делает. Тактика одних – «распознавать жетоны», то есть записывать номера жетонов у входящих, чтобы позже, во время торгов, можно было сказать, кто купил работу, когда аукционист громко объявит номер. Другие представители прессы стараются замечать, кто где сидит. Репортеры жалуются на стесненные условия и плохое обозрение. Они смеются над напыщенным коллекционером, которому предоставили «плохое место», и шутят о том, как лучше назвать человека, пробирающегося к этому стулу. «Особенный», – говорит сдержанный британский корреспондент. «Плебей», – говорит Баэр. «Клоун», – раздается чей-то решительный голос.

Аукционный зал рассчитан на тысячу человек, но выглядит менее вместительным. Каждое место указывает на статус и величину состояния занимающего его человека. В центре зала сидят заядлые коллекционеры Джек и Джульетта Голд (это не настоящие их имена). Обоим супругам под пятьдесят, у них нет детей. Каждый год в мае и ноябре они прилетают в Нью-Йорк, останавливаются в своем любимом номере в «Четырех сезонах» и устраивают обеды с друзьями в «Сетте Меццо» и «Балтазаре». Джульетта говорит: «Есть стоячие места, ужасные места, хорошие места, очень хорошие места и места в проходе – они лучшие. Есть крупные коллекционеры, которые покупают, – они впереди, менее крупные – справа. Серьезные коллекционеры, которые не покупают, располагаются дальше. Затем, конечно же, есть продавцы, скрывающиеся в персональных ложах наверху. Это целый ритуал. За несколькими исключениями каждый сидит именно там, где сидел в прошлом сезоне». Другой коллекционер говорил мне, что вечерние торги похожи на «шествие в синагогу в дни покаяния. Все знают всех, но видят друг друга только трижды в году, поэтому наверстывают, увлекаясь болтовней». Существует немало анекдотов о коллекционерах, которые настолько заболтались, что позабыли назначить цену.

Аукцион предоставляет участникам и такое удовольствие, как возможность быть увиденным. На Джульетте платье от «Missoni», и никаких ювелирных украшений, только огромный винтажный бриллиантовый перстень от «Cartier». («Носить „Prada“ опасно, – предупреждает она. – Можно оказаться в той же одежде, что и трое сотрудников аукциона».) Джек щеголяет в костюме в тонкую полоску от «Zegna» и галстуке кобальтового цвета от «Hermes». Иногда Джек и Джульетта покупают, иногда продают, но в основном они приезжают из любви к торгам. Джульетта – романтичная натура, ее родители коллекционировали произведения искусства, а Джек – прагматик, от его акций и недвижимости зависит его будущее. Джульетта сказала мне, что «аукцион подобен опере: язык обоих нуждается в расшифровке». Джек, кажется, согласен, но в конечном счете говорит совсем о другом: «Да, даже если у вас нет определенной заинтересованности в продаже, вы эмоционально захвачены, потому что будете обладать аналогичными работами десяти тех же самых художников. Аукцион – это всегда оценка».

Сегодняшний аукцион – нечто большее, чем просто шестьдесят четыре сделки, это калейдоскоп противоречивых оценок и финансовых операций. Я спросила супружескую пару: как они думают, почему коллекционирование стало так популярно в последние годы? По мнению Джульетты, все больше людей приходит к пониманию искусства как способу обогащения. Джек, наоборот, считает, что с помощью искусства можно «разнообразить ваш инвестиционный портфель». Хотя такая точка зрения, говорит он, задевает чувства прежних «чистых коллекционеров, новые коллекционеры, делающие деньги в хедж-фондах, хорошо осведомлены об альтернативных путях вложения средств. Иметь дело с наличными сегодня настолько невыгодно, что идея инвестировать в искусство кажется не такой уж глупой. Рынок произведений искусства так силен, потому что нет лучшего выбора. Если бы рынок акций в два-три приема значительно вырос, то рынок искусства неизбежно столкнулся бы с проблемами».

Эта сфера бизнеса так мала и жестко ограничена, что ее почти не затрагивают сложные политические ситуации. «На торгах после 11 сентября, – объясняет Джульетта, – полностью отсутствовало ощущение реальности внешнего мира. Отсутствовало абсолютно. Помню, тогда в ноябре, сидя на аукционе, я сказала Джеку: „Мы выйдем из зала – а башни-близнецы стоят, и все в мире хорошо“».

Если масштабные катастрофы не влияют на художественный бизнес, то случайная сплетня способна нарушить ход сделки. Джек рассказал мне историю друзей, продававших коллекцию своей бабушки. «Там была красивая картина Агнес Мартин, но почему-то говорили, что если посмотреть на нее сверху, при определенном освещении, прищурив глаза, то становятся видны повреждения. И весь мир искусства вдруг принял это за истину. В результате цена картины снизилась, наверное, на полмиллиона долларов – только потому, что какой-то идиот распустил нелепый слух. Напротив, когда ходят слухи, что работа художника уйдет к Ларри, все стремятся купить ее, пока цены не сошли с ума». Он имел в виду Ларри Гагосяна, одного из крупнейших в мире художественных дилеров, владельца галерей в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Лондоне и Риме. Ларри неизменно повышает цены до 50 процентов на произведения того художника, которого начинает представлять.

Многие признаются, что находят удовольствие в интриге. Однако пронизанная соперничеством подоплека разговоров для некоторых невыносима. Лондонский дилер, мечтающий обходиться без аукционов, объяснял: «И в вас, и во мне, в каждом столько дерьма. Все бегают друг за другом. Чат заполнен двусмысленными и грязными историями о мире искусства. Это гротескная картина жадности. Вы входите, и каждый счастлив вас видеть: „Как дела?“ – но их единственная цель – выжать вас».

19 часов 01 минута.Пока несколько человек сражаются за свои места, Кристофер Бёрг ударяет молотком: «Добрый вечер, дамы и господа. Добро пожаловать в „Кристи“ на вечерние торги послевоенным и современным искусством». Он зачитывает правила, касающиеся условий торговли, комиссионных и пошлин. Бёрг объявляет: «Лот номер один» – и начинает торги: «Сорок две тысячи, сорок восемь тысяч, пятьдесят тысяч, пятьдесят пять тысяч». Он кажется более раскованным, чем в пустом зале. Слева от него на большом черно-белом табло конвертера валют указаны суммы в американских долларах, евро, фунтах стерлингов, японских иенах, швейцарских франках и гонконгских долларах. Справа на экране помещен цветной слайд, чтобы аудитория точно знала, какая работа сейчас выставлена на продажу. По обеим сторонам от Бёрга – два ряда отсеков, похожих на кабины жюри, для сотрудников «Кристи». Многие из них разговаривают с покупателями по телефону: некоторые покупатели сейчас отсутствуют в городе, другие хотят сохранить анонимность. Такие, как Чарльз Саатчи, важная персона в рекламном бизнесе и дилер вторичного художественного рынка, никогда не приезжают на торги. Саатчи поступает мудро, либо делая заявку по телефону, либо присылая кого-нибудь для участия в торгах. Если он выигрывает лот, особенно по рекордной цене, то может сразу сделать данный факт общеизвестным. Если проигрывает – никто об этом не узнает, и как публичный человек он не потеряет своего престижа.