Ирина Стрелкова - Там за морем деревня…

Дальше притча о полковнике раздваивалась — то ли он повернул вспять, то ли поплыл морем. В обоих вариантах он оставался пошехонцем, не сумевшим утереть нос деревенским землякам. Впрочем, может, как раз пошехонства ему и не хватило, а то подвязал бы свою «Волгу» на тросах к вертолету…

Задрав голову, Холмин смотрел на подлетающий вертолет. Всё происходило вполне логично. Бетонки на Череповец ещё не построили, а покамест туда тянули от Рыбинска высоковольтную линию. Тянули, почти не касаясь земли, потому что и бетонные плиты, и стальные опоры, и катушки кабеля оказалось проще подбрасывать вертолетами. А понадобилось — подбрасывают и МАЗ, если он сам подъехать не может, не надеется одолеть размытый дождями проселок.

Вертолет протарахтел над фелюгой. Грузный МАЗ, оцепенев всеми колесами, висел в синем небе — сомлевший, как корова, которую всё-таки загнали на крышу.

«И встарь и ныне торжествует творческое решение проблемы, — подумал Холмин. — Практическое использование возможностей воображения. Выход за пределы логики».

Ему было покойно сидеть одному на корме, укрывшись за рулевой будкой от морского ветра, на вкус заметно недосоленого. Холмин не хотел обременять Сашу своим постоянным сопутствием, сознавая, что не в прямом общении ему понятнее становится мальчик, а через других — каков он с ними. Почему Саша, например, зная всю игру, всё же проигрывает там, внизу, в козла? Снисходительность или точный выбор между знанием и успехом?

Фелюга замедлила ход и начала разворачиваться. Первым вылез на палубу моторист, за ним рыбаки — здоровенные рукастые парни — и последним Саша в чужой стеганке, засаленной до кожаного лоска. Капитан уступил рубку мотористу и сел рядом с Холминым.

— Сети пойдут выбирать.

Рыбаки и с ними Саша спрыгнули в легкую лодчонку, что шла за фелюгой на тонком тросе. По зыбкому пунктиру поплавков, обозначавших сеть, лодка быстро отходила. Саша сидел на веслах, удерживая лодку против волны, а парни подымали сеть, то сразу же бросая обратно пустую ячею, то выпутывая красными, как клешни, руками пойманную рыбу.

— Глянь, москвич! — крикнул Холмину один из рыбаков и поднял ему показать крупного судака.

— Великолепен! — крикнул в ответ Холмин. За его спиной густо крякнул капитан: морской волк счел нужным растолковать Холмину, что москвич — это, стало быть, не он, не московский житель. Москвичом прозвали на Рыбинском море судака — рыбу знатную, имеющую постоянный доступ в столицу: и государственным путем, и с содействия браконьеров, особенно зимних.

Попутно, как бы извиняясь за пошехонскую непочтительность, капитан уже всерьез, без подковыки передал достоверную историю про кота. Она случилась ещё до войны, когда Рыбинское море заглатывало понемногу и Шексну, и Мологу, и заливные луга, и деревни… В одной из деревень, забытый хозяевами, остался на сарае кот. Он никому чужому не давался в руки, хотя вода подходила под крышу. А когда хозяин на лодке приплыл за ним, кот вызывающе сверкнул глазищами, с конька сиганул в воду, скрылся в глубине и вынырнул с рыбешкой в зубах. Капитан закончил свой рассказ ссылкой на областную газету, где печатали научную заметку про оморячившегося пошехонского кота.

Славно было слушать эту байку и другие, сидя на корме под сентябрьским невысоким солнцем, чуть прогревающим плечи и колени, и смотреть, как белые барашки бегут по буроватому, такому земному, подзолистому морю, укрывшему под собой и пашни, и луга, и огороды, и проселочные дороги, и кладбища, и маковки приземистых церквушек… А там, в глубине, под водяным сводом — там тишина. Всё на свете переменится, а там останется — как было — старое Пошехонье…

Рыбаки возвращались. Саша причалил лодку и легко, без суеты, приняв всем телом колыхание воды, уловил миг, чтобы перешагнуть на железную лесенку. Парни подали ему корзину, где шевелилась рыба, тяжело и плотно. Улов оказался пестрым: судаки, сомы, лещи, окуни и еще какая-то незнакомая горбатенькая рыба.

— Синец! — Саша подбросил горбунка, и тот, открывая своё имя, блеснул темной синевой чешуи.

— Чего ты мелочь показываешь! — Парни загремели сапогами по железной гулкой палубе, склонились над корзиной. — За рыбацкое твоё везенье, Сашка! — На палубе захлестались мордатый сом и метровый судачище — белобрюхий и действительно имевший очень барский вид.

— Смотри, капитан! — Рыбаки ворочали руками в корзине, где рыба сливалась всё плотнее, и хвастали, что давно никому не попадались такие крупные сомы и судаки. Может, и зря люди хают Рыбинское море — не такое уж оно безрыбное.

— Рыбное… Рыбное… — легонько подтравливал морской волк. — Наловили теще на уху. — Он тоже наклонился над корзиной и вытянул ещё пару сомов. — Бери, Сашка, не отказывайся! Мать нажарит… Сегодня у вас всё Лунино гулять будет, или считай, что я с твоим отцом знаком не бывал и характера его не знаю…

Капитан как в воду глядел. К вечеру у Королевых по случаю Сашиного прибытия гуляла вся деревня или около того. Но не Сашу, достигшего сияющих вершин науки, показывал деревне его отец. И не столичным гостем хвастал. Александр Иваныч Королев показывал деревне самого себя и хмелел не столько от вина, сколько от головокружительной высоты, на которую взлетал.

Всё содействовало его законнейшей славе. И выдающийся сын, который по отцовскому велению каждому повторял, кем и для чего был задержан в Москве. И столичный, седой и гладкий гость, задвинутый тяжелой столешницей в угол под иконы, несомненно подлинные. И богатые подарки Николая Илиодоровича, выставленные на стол: сервизные золоченые чашки, конфеты в коробках, обведенных бумажными кружевами, вспоротые консервные банки, бутыли с пестрыми наклейками, с медалями на горлышках… Весь пакет магазина «Подарки» хозяин распотрошил без утайки, всё выставил гостям — пусть видит народ, как ценит советская наука заслуги Александра Иваныча Королева.

Знал бы профессор, что тут, в Лунине, натворили его «кажется, бьющиеся» дары, что натворил его чопорный привет матушке и отцу, переданный в точности. Впрочем, Николай Илиодорович мог и знать. У себя в лаборатории он, минуя частности, всегда провидел итог эксперимента. В институтском буфете — не глядя, что ест — слыл неподходящим объектом для обсчета: сумма, как некий итог, фиксировалась памятью. В магазине «Подарки» он мог и не смотреть, что ему завертывают в фирменную бумагу, — все эти чашки, коробки в сумме составляли некое торжество. Посольские дары, точно обозначавшие степень взаимоотношений. Александр Иваныч так их и принял — не ошибся.

И в самом деле, кому должна была поклониться наука за такого Сашу? Не будучи убежденным атеистом, Александр Иваныч всё же не мог обойтись одним божественным: божий дар. Откуда же тогда и кем пожалованы Сашке выдающиеся таланты? Всё обдумав и взвесив, Александр Иваныч мог по справедливости указать только на самого себя. Да отчего бы, в самом деле, не указать, когда он, прожив всю жизнь в деревне, — если не считать годов, отданных военной службе, — знал и умел вовсе немало. Рожь растил и лен, работал трактористом и на комбайне, мог отремонтировать на ферме любую механику, своими руками дом поставить и печь сложить.