Федор Андрианов - Спроси свою совесть

— Простите меня за прямоту и некоторую, как вы считаете, вероятно, грубость. Но ведь это действительно так. Вот он сейчас кончает школу, скоро выйдет в самостоятельную жизнь, а какие у него трудовые навыки? Да он сам себе пуговицу пришить не сможет.

— О-о! — снисходительно улыбнулась Эльвира Петровна. Моему мальчику это совершенно не нужно. Он же способный, умница! И несомненно, он будет каким-нибудь выдающимся учёным!

Её снисходительный и высокомерный тон начал раздражать Владимира Кирилловича. Он вспомнил свой первый разговор с Женькой Курочкиным на уроке. Возвышенная душа! Это, конечно, из этого же источника. Выдающееся будущее! Нечего и удивляться, что мальчишка возомнил о себе чёрт знает что.

— А я всё же сомневаюсь, — твёрдо повторил он. — Способности у него, может, быть, и неплохие, но способности без трудолюбия — всё равно, что машина без мотора, хоть и красивая, но бесполезная! Не помню кто, кажется, Павлов, сказал: «Талант — это в первую очередь, труд, и ещё раз труд, а потом уже способности». История не знает ни одного учёного, который бы не был трудолюбив.

— Ничего, начнёт работать — научится, — спокойно возразил старший Курочкин.

— Боюсь, что будет поздно. К труду надо приучаться с детских лет.

— Вы хотите лишить ребенка детства! — патетически воскликнула Эльвира Петровна.

— Вот что, уважаемый, не знаю, как вас звать по имени-отчеству… — начал Курочкин.

— Владимир Кириллович, — подсказала мужу Эльвира Петровна.

— Так вот, уважаемый Владимир Кириллович, — продолжал Курочкин, — вы там в школе как хотите, так и учите, а дома мы будем воспитывать так, как умеем. Плохо ли, хорошо ли, это будет видно потом. Плохого своему сыну мы не желаем, это, думаю, вы сами хорошо понимаете.

— Видите ли, товарищ Курочкин, зла вы, конечно, своему сыну не желаете, а зло всё-таки делаете. Балуете вы его чересчур. Накупили ему всяких дорогих вещей: велосипед, фотоаппарат, слышал я, даже мотоцикл собираетесь ему купить, так?

— Так, — спокойно кивнул головой отец.

— Деньги карманные у него всегда есть, и притом немалые. А куда и на что он их тратит — вы не интересуетесь. Как они достаются — он знает? Каким трудом добываются? Сам он когда-нибудь в жизни хоть копейку заработал? К лёгкой и бездумной жизни вы его готовите, вот что. Мотыльком по жизни порхать, мёд с цветочков собирать.

По лицу Эльвиры Петровны, пробившись сквозь толстый слой пудры и крема, давно уже пошли красные пятна. Она слушала возбуждённо, всё время пытаясь вставить слово в разговор, и вот теперь, дождавшись секундной паузы, порывисто вскочила со стула:

— А вы… А вы… Ваше дело — знания школьникам давать, науки с ними изучать! Математику и эту, как её там? Биологию! Физику! А вы чему учите? Полы мыть? Пыль со столов вытирать? Так этому и без школы научиться можно!

Курочкин досадливо поморщился.

— Позволь, мать, позволь, — попытался остановить он разошедшуюся жену.

— Не позволю! — взвизгнула Эльвира Петровна. Она всплеснула руками и наступала теперь на мужа. — Ты знаешь, в кого превратили в школе твоего сына? В поломойку! Да, да, в самую настоящую поломойку! Как тебе это нравится? Для этого ты отдавал сына в школу? Для этого ты покупал ему учебники? Может быть, ты купишь ему теперь учебник, как мыть полы? А вы, — резко повернулась она к Владимиру Кирилловичу, — если руками учеников хотите сэкономить зарплату техничек, то так прямо и скажите! Я в состоянии нанять человека, который будет убирать за сына!

Выпалив всё это, Эльвира Петровна победно оглядела обоих мужчин и вышла из комнаты.

Мужчины остались одни. Оба чувствовали себя неловко и молчали. Никому не хотелось первому возобновлять разговор.

— Нервная она у меня, — смущённо улыбнувшись, прервал, наконец, затянувшееся молчание Курочкин. — Как разволнуется — никакие тормоза не удержат. Вы уж её извините!

Владимир Кириллович по привычке побарабанил пальцами по столу, но тут же, опомнившись, отдёрнул руку. Прищуренными глазами он внимательно посмотрел на мужчину, сидящего напротив, и ему стало жаль его. Нелегко, ох, нелегко, наверное, живётся ему в семье.

— Нервную вспышку можно понять и простить, — медленно заговорил он. — Гораздо хуже то, что ни вы, ни ваша жена не понимаете необходимости трудового воспитания.

— Нет уж, простите, — перебил его Курочкин, — в этом вопросе я с вами всё-таки не согласен. Вы знаете, как я рос? Я детства не видел, как играют — не знал! С семи лет в деревне подпаском ходил, а с тринадцати лет вот этими руками, — он положил на стол тяжёлые, узловатые руки с несмывающимися чёрными точками угольной пыли, — себе на жизнь зарабатывать стал! Да ещё мать кормить! Я, если хотите знать, игрушки впервые в магазине увидал, когда сыну покупал. Как говорится, своим трудом вышел в люди. А вот сейчас — старший машинист, и скажу, не хвастаясь: не на плохом счету!

— Вот видите, — усмехнулся Владимир Кириллович. — Вы как раз подтверждаете мою мысль, что самое важное в жизни — труд.

— Я совсем не то хотел сказать, — снова перебил его Курочкин. — Я трудную жизнь прожил, такую трудную, что не дай бог кому другому это испытать. Так пусть хоть мой сын всю радость детства прочувствует, и за себя, и за меня. Пока есть у нас возможность, пусть растёт без горя и забот. Когда вырастет, ещё много трудностей в жизни увидит.

— Вижу, что мне вас не переубедить, — поднялся Владимир Кириллович. — Думаю, что это сделает сама жизнь, но боюсь, что будет уже несколько поздно. Разрешите задать вам один вопрос: а если бы ваш сын попал в подобные условия, смог бы он пробить себе дорогу так же, как вы?

— Ну, ему этого, слава богу, делать никогда не придётся, — грузно поднимаясь со стула, ответил Курочкин, и отвёл взгляд в сторону.

— Как знать, — пожал плечами Владимир Кириллович.

— Нет, тут даже и сравнивать нечего. И времена другие, и условия.

— Так-то оно так, да ведь не век же ему за спиной отца жить. Подумайте об этом.

Выйдя от Курочкиных, Владимир Кириллович в нерешительности остановился. Он намечал сходить сегодня ещё к Сергееву, но, пожалуй, время уже позднее. Они, наверное, уже спать готовятся, неудобно беспокоить людей. Будет ещё время завтра-послезавтра. Да и Сергеев особого беспокойства не вызывает. Другое дело Курочкин. С ним труднее. И самая большая беда — в рассуждениях родителей. Вон какую теорию вывели: нам было трудно, так пусть наши дети ни в чём отказа не знают. И, как правило, вырастают из разбалованных любимчиков этакие великовозрастные Митрофанушки, которые без мамки палец о палец не ударят, а чуть встретятся с трудностями, начинают хныкать, ныть и готовы чуть ли не власть обвинить в том, что нет «дороги выдающимся талантам». А вот такие Эльвиры Петровны потворствуют им во всём.