Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 2. Фантастические поэмы и сказки

Серый волчище, бедный волчище,
в шкуре-дерюге старый волчище
по снегу ходит, по лесу рыщет,
вкусного, теплого, свежего ищет.

Золушка к волку,
у ельника он.
Видно, что долго
не ел никого.

Просит у зверя
поласковей:
— Замер-мер-заю,
глотай скорей!

Зубом залязгав,
на цветики ситца
каторжным глазом
волчище косится.

Чем себя мучить
с мачехой злючей —
броситься лучше
в зубы колючие!

— Съешь меня, серенький! — волка зовет.
Как втянет волчище голодный живот:

— Какой с тебя толк?
Не такой уж я волк!

Сама ж голодна —
пушинка одна.

Что тебя есть?
Что в тебе есть?

Топнула тапочкой:
— Хуже тебе ж!
Красную Шапочку
съел же — ну, ешь!..

Скрипнул волчище,
зубы сцепя: —
Поищем почище,
не хочу тебя!

Жалостно что-то,
грызть неохота!
Иди подобру-поздорову
лесом, через дорогу!..

Хлопнул хвостищем да прыг через пень, —
самая синяя, сонная, санная
за полночь звездами тянется тень.

Увальнем в валенках, снег набекрень,
хлопьями, глыбами, пухлыми лапами
ночь обнимает края деревень.

Золотом брызнуло — луч на стекле!
Стало светлей, стало теплей.

Ветер махнул —
город пахнул,
в ворот жара —
город — гора!..

Уплыли верстовые колышки,
приплыли мостовые к Золушке.

Заблудилась Замарашка в городе.
Горит золото на бычьей морде,

то часы сияют шире месяца,
то очки, стеклом синея, светятся,

то, прическами в окне увенчаны,
восковые парикмахерские женщины.

К окнам золото ползет сусальное,
завитые булки лезут на стены,

мостовые, как рукав, засаленные,
так колесами они заластены.

Башни к башням, стрелки циферблатятся.
Оборвали ей единственное платьице,

затолкали ее локти драповые,
автобусы напугали, всхрапывая!

К старичку бежит она, к прохожему:
на хорошего, на доброго похожему:

— Где тут, дяденька, такая улица,
где пилюля продается — Юлиуса?

Шляпу дяденька снимает с проседи
и на улицу показывает тростью:

— Проходите по прямой,
вправо улицей Хромой,
влево площадью Победой,
параллельно этой,
перпендикулярной той,
а там спросите…

Затолкала Золушку
улица,
наступила на пальцы сотней подошв —
не нырнешь, не пройдешь!
Шины вздула, гудя и освистывая,
табачищем дунула,
обернулась — плюнула
на плечо Замарашкино ситцевое.

А за шумным углом —
удивительный дом,
и, грозу водопадную ринув,
проливным, водяным
засияла стеклом,
как тропический ливень, — витрина!

Потонула в окне
Замарашка.
Стекло донебесной длины
волнуется, мир омывая,
а вещи плывут под стеклом проливным
в шатры габардина и фая.

Перед блеском год —
можно выстоять!
Книгой Сказок вход
перелистывается.

И с прозрачных дверных страниц
сходят дамы, как чудеса,
черный грум кричит: — Сторонись! —
их покупки горой неся.

В мех серебряный вкутан смех,
туфли ящерицами скользят,
Губы мачехины у всех,
злые мачехины глаза…

Носят чуда кружев и прошв,
а у Золушки — только грош,
только грошик, и то не свой,
хоть платочек бы носовой!

Духов дыханье близкое,
ангорский белый пух.
Стеклярусом обрызгивая,
бегут, спешат в толпу
брезгливо мимо Золушки
полою расшитой,
мимо намозолившей
глаза им нищетой.

«Фи! какая бедная,
Пфуй! какая бледная,
Тьфу! какая нищая.
Конечно, раса низшая.
Тоже ходят, разные,
в оспе, в тифу…
Наверное, заразная!
Фи! Пфуй! Тьфу!!»

Мордой соболя злится мех,
туфли ящерицами скользят…

Губы мачехины у всех,
злые мачехины глаза.

А в витрине проливной, где батистом плещет,
зашуршали, замечтали, зашептались вещи.

Молоточком динькая, анкером затикав,
часики с будильником секретничают тихо.

Будто в детском чтении, перед пудрой робкой
снял флакон с почтением радужную пробку.

Вещи стали множиться, побежали ножницы,
лента шелка выползла и свилась в венок.

Стали реять запахи, стали прыгать запонки,
сросшеюся двойней подковылял бинокль.

Первым в этой публике было слово: туфельки.
— Видите ли Золушку там, у окна?

Пусть она без устали и возится с помоями —
красивая, по-моему, и славная она!..

— Да, да,
я это заметила! —
туфельке ответила
пахучая вода.

— Вы подумайте, сестры, —
сказал туалет, —
ведь на Золушке просто
ничего из нас нет!

— Это ясно, дорогие,
мы ж такие дорогие!
Как за нас платят? —
удивилось платье.

— Я вот стою, например,
двести сорок долларов!

— Да, — сказала парфюмерия, —
это очень дорого.

Туфля охнула всей грудью:
— Ох, быть может,
никогда у нас не будет
Золушкиных ножек…

Стеклянное озеро —
циферблат, —
часики Мозера
затикали в лад:

— Хорошо бы так это
часовой пружинкой
перетики-такиваться
с Золушкиной жилкой!

По корсет, шнуровку скривив,
заявил: — Я к худым не привык;
мне нужна пошире,
а эта — худа,
не в теле и не в жире,
куда, куда!

Вещи все, услышав это,
отвернулись от корсета.

Мы еще докажем, —
зашуршала шаль, —
не видать под сажей,
как она хороша!

И самое лучшее
банное мыло
обложку раскрыло
и заявило:

— А если я еще
смою сажицу, —
самой сияющей
она вам покажется.

Рисунок суживая,
заговорило кружево.

Стали в круг юнцы-флаконы
и меха поседелые
из почтенья к такому
тонкому изделию:

— Еще ниткой я была, помню — спицами звеня,
кружевница Сандрильона выплетала меня.

В избах Чехии зимой, за труды полушка,
вам узоры вышивала девка Попелюшка.

Мелкий бисер-чернозвёзд, чтобы шею обвить,
Чинерентола в углу нанизала на нить.

Ашенбредель лен ткала, вышила рубашку,
кожу туфелькам дубила Чиндрелл-Замарашка.