Александр Бушков - Изобличитель. Кровь, золото, собака

Пару раз в его присутствии первый орден сравнивали с первой женщиной, но сам Ахиллес считал подобное сравнение совершенно неуместным. Первая женщина может быть всякой – от любимой до той, о которых в приличном обществе вслух не говорят. Меж тем орден всегда остается орденом. Что греха таить: несколько раз Ахиллес, улучив момент, когда никто на него не смотрел, чуть опускал голову и скашивал глаза на орден. А уж первый раз прикрепив его на китель, к зеркалу подходил не раз и задерживался возле него надолго.

Особенного наплыва провожающих ждать не следовало. Петя Челобанов, считавший себя обязанным Ахиллесу по гроб жизни, безусловно, примчался бы первым, но он добросовестно грыз гранит науки в Казанском университете (впрочем, Ахиллес рассчитывал повидаться с ним в Казани).

Сослуживцы… С ними обстояло несколько своеобразно. Карантин сняли больше месяца назад, полк был возвращен в казармы, и сейчас, как обычно в это время дня, в ротах шли занятия. При других обстоятельствах – не каждый день случается, чтобы офицер провинциального полка получал хорошую должность в самой Первопрестольной, пусть и не по военному ведомству – полковой командир непременно в виде исключения занятия бы отменил, и офицеры собрались бы проводить сослуживца, кто искренне радуясь за него, кто с затаенной завистью.

Однако сложившаяся ситуация не лишена известной пикантности-с, господа мои… После того, как домашний арест волшебным образом исчез, будто и не бывало, после того, как подполковник Лаш вообще перестал замечать Ахиллеса и общался с ним лишь в неотложных случаях служебной необходимости, после того, как никто более и словечком не напоминал о «деле Ахиллеса» в Казанском военном округе – словом, после всего этого полковой командир не то чтобы затаил на Ахиллеса злобу, не тот все же человек, но стойкой неприязни к нему, безусловно, преисполнился (прекрасно понимал, что в их немой схватке побежденной стороной оказался именно он, а «мальчишка» за свои предосудительные, по мнению многих, сыщицкие занятия не только не был наказан, но даже награжден орденом по личному повелению государя императора, и даже его денщик за соучастие в означенных занятиях получил на грудь серебряную медаль «За усердие». Согласитесь, не всякий примет такое с христианской кротостью). Так что занятий на сегодня полковник не отменил, и они шли обычным порядком, а для тех офицеров, что занимали нестроевые должности, как-то очень уж кстати отыскались неотложные дела, не позволявшие им отлучиться на пристань.

Нельзя сказать, что Ахиллес об этом так уж сожалел. Собирая в дорогу свой немудрящий багаж и попутно вспоминая о годе с лишним службы в полку, он вдруг понял: с большинством офицеров у него были не более чем ровные, спокойные отношения – выпивали, играли в карты, катали по Волге на лодках полковых дам, их дочек и просто знакомых самбарских барышень. И ничего больше. Настоящими друзьями он считал лишь поручиков Тимошина и Бергера. Вот они-то, никаких сомнений, наплевав на все грядущие разносы, преспокойным образом сбежали бы с занятий, чтобы его проводить, – и наверняка с кизляркою. Увы, сделать этого они не могли по весьма веской причине: оба сейчас квартировали на гауптвахте за очередные пьяные художества. А гауптвахта была построена так добротно, что даже Тимошин с Бергером не смогли бы совершить оттуда побег, на каковой наверняка решились бы, подвернись к тому хоть малейшая возможность…

Ванда… Он сам ей категорически запретил приходить на пристань, чтобы лишний раз не скомпрометировать себя. И без того с некоторых пор о них кружили по Самбарску сплетни и пересуды. Положил им начало не подполковник Лаш, как следовало бы ожидать, а милейший Казимир Янович Лесневский. Вот такие зигзаги иногда выписывает жизнь… Приехав в Самбарск лечиться от тучинской отравы, дядя Казимир, не имея никаких дурных намерений, рассказал одному из знакомых, что его милая племянница во время пребывания в Красавине на людях называла подпоручика Сабурова своим женихом. Он просто-напросто полагал, что это и в Самбарске прекрасно всему обществу известно. Знакомый был человеком, в общем, неплохим, но сплетни и пересуды обожал – не только слушать, но и распространять.

И пересуды понеслись по Самбарску, как визжащая ордынская конница. Ситуацию усугубляло то, что действующими лицами были «самбарский Шерлок Холмс» и самая красивая гимназистка города. Одни этому даже умилялись чуточку, но вот другие злобились.

Прекрасно держался, кстати, Зеленов. Как-то в Городском собрании, будучи уже в изрядном подпитии, он пригласил Ахиллеса к себе за столик, заказал две рюмки лучшего коньяка, каковой на тот момент в буфете имелся, и, чокнувшись с Ахиллесом, сказал без всякой злобы, скорее уж грустно:

– Счастливец вы, подпоручик. Завидую. Искренне.

И что-то в его глазах подсказало Ахиллесу: вряд ли речь шла о настоящей влюбленности, но к Ванде «Крез Зело» явно относился несколько иначе, чем к череде своих обычных фавориток…

Пересуды ползали. Ванда их игнорировала с надменным презрением, а Ахиллес пренебрегал, жалея об одном: что до сих пор не попалось субъекта, которого можно было бы не то что вызвать на дуэль, а попросту заехать по физиономии…

Ох, как возрадовались бы сплетники, узнай они о том, что раз, а то и два в неделю происходит в одной из квартир того самого доходного дома Кафтанова на Пироговской!

Ахиллес, затребовав из своего красноярского банка некоторую сумму, эту квартиру снял, уплатив за два месяца вперед (он уезжал раньше, за Кафтановым оставался должок, ну да пусть его…) И как только выдавался случай, Ахиллес с Вандой проводили там пару часов, посвящая это время отнюдь не философским рассуждениям. Должную конспирацию они обдумали скрупулезнейше и претворяли в жизнь, быть может, даже лучше, чем разномастные революционеры (Ахиллес не мог судить точно, поскольку ни с одним революционером не был знаком даже шапочно).

Именно там вчера и состоялось прощание, точнее, сущее любовное безумство. Ванда пару раз пыталась искренне проронить слезинку, но Ахиллес ей решительно запрещал – оба раза безотказно действовавшими методами. Было о чем сейчас вспомнить с грустной мечтательностью, ох было… И еще раз напомнить себе, что вновь они увидятся довольно скоро – на Рождество, когда и чиновникам и учащимся дают отпуска, именуемые еще каникулами. В Москве у Ванды жила какая-то чуть ли не семиюродная тетушка (но тоже происходившая из Топоров), и Ванда намеревалась ее навестить на рождественские праздники, заверив Ахиллеса, что родителей уломает, каких бы усилий это ни стоило. Так что он не в первый уж раз представлял себе, как они мчатся на лихаче по заснеженной Москве, как летит из-под копыт и полозьев снег, как счастливо смеется прильнувшая к нему Ванда…