Александр Бушков - Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Не собьюсь, – столь же серьезно сказал Ахиллес.

Громко звякнул пароходный колокол.

– Отплытие бьют! Пойдемте.

К ним подошел матрос, выжидательно остановился рядом. Ахиллес подал ему двугривенный и кивнул на корзину:

– Отнеси, голубчик, в одиннадцатую каюту…

Троекратно расцеловался с Митрофаном Лукичом, тепло попрощался с Лукерьей Филипповной, в ответ на их просьбу пообещал написать, как только обустроится (и собирался обещание сдержать). И поднялся по сходням на палубу, встал у высоких железных перил.

Сразу засесть в каюте было бы скучно, да и хотелось проверить одно этнографическое наблюдение. На пароходе он плыл впервые в жизни, а вот на поездах ездил много. И открыл прямо-таки закон природы: при отходе любого поезда сыщется опаздывающий. Бежать будет опрометью, иногда в самый последний момент, когда колеса уже сделали первый оборот и вагоны лязгнули сцепкой, иногда потеряет шляпу и не остановится подобрать, не до того… Интересно, как с этим обстоит на пристанях?

Ага! Совершенно так же и обстоит, тот же закон природы действует! Матросы уже убирали сходни, когда показался бегущий, неумело причем, полноватый солидный господин средних лет в крылатке, в черном котелке, нагруженный сразу двумя чемоданами. Матросы оставили сходни и с любопытством уставились на него, явно прикидывая, не потеряет ли что по дороге.

Не потерял. Протопотал по сходням (тут же убранным чуточку разочарованными матросами), отдуваясь, обливаясь потом, плюхнулся на ближайшую скамью.

Раздался длинный басовитый гудок, заклокотала вода под колесами, и красавица «Русалка» отвалила от причала. Пожаровы долго махали ему с пристани, и Ахиллес махал им, пока пристань не удалилась настолько, что люди стали выглядеть мельче шахматных пешек. Тогда он сел на деревянную скамейку с выгнутой спинкой, положил правую руку на перила и с любопытством смотрел, как из-под полукруглого кожуха одна за другой опускаются плицы, взбаламучивают воду, уходят под кожух, их сменяют новые, и нет этому конца…

В кармане у него лежало предписание, составленное с военной краткостью: «Подпоручик А. П. Сабуров, выключенный из списков офицеров 205-го стрелкового полка Казанского военного округа, направляется для получения нового назначения в распоряжение начальника штаба Московского военного округа».

И всё – начало пути в совершеннейшую неизвестность, выбранного им самим. Никодимов заверял, что по прибытии в Москву все необходимые формальности будут урегулированы буквально в пару дней – не забывайте, личное указание премьер-министра Столыпина, он же министр внутренних дел, в каковое входит и Департамент полиции…

И теперь, в преддверии совершенно новой жизни, он попытался подробно проанализировать все свои дела на ниве сыскного ремесла, свои достижения и поражения…

Случай с медвежьим чучелом, в качестве корма признававшим только драгоценности, не требовал абсолютно никаких комментариев – там все было как на ладони.

Дело Качурина закончилось полным и окончательным поражением Ахиллеса. Случилось именно то, чего опасался Митрофан Лукич. Сразу после возвращения Истомина из града Парижа венчанные явились к нему и в буквальном смысле пали на колени. Варенька рыдала, твердила, что любит Качурина пуще жизни, что никто другой ей не нужен, что под сердцем у нее уже шелохнулось дитя любви, что она умрет от тоски, если не будет законной женой любимого.

Качурин, естественно, держался иначе. Ни слезинки не проронил. Придав себе покаянно-решительный вид, рассудительно и с достоинством говорил: он понимает, насколько виноват перед Истоминым, но чувства оказались сильнее его, Варенька для него – первая и последняя в этой жизни любовь, настигшая ударом молнии в не столь уж юные годы, и он был ослеплен настолько, что решился подделать родительское согласие на брак, ни на какое приданое не претендует, готов прокормить Вареньку сам, так что отдает себя в полную власть Истомина и по одному его слову, как офицер запаса, превосходно знающий, что такое честь и как смывают грех, готов пустить себе пулю в лоб.

И так далее, и так далее… Слезы Вареньки, новые упоминания о дитяти, которое ни в чем не виновато, исполненные сдержанного достоинства и предельной искренности покаяния Качурина…

И Истомин, жесткий делец европейский образованности, миллионер, не щадивший конкурентов, если оплошают и подставятся под удар, безжалостный к несостоятельным должникам, порой ползавшим перед ним на коленях, в этой ситуации дрогнул. Уже на следующий день начавший было расследование по всем правилам Сидорчук натолкнулся, как на каменную стену, на согласие на брак, написанное собственной рукой Истомина, подтвердившего, что он его и выписал. И это был конец. Заведенное было дело скончалось естественным образом, венчание оказалось законнейшим, молодые супруги обитали теперь в особняке Истомина, и ходили слухи, что Истомин (выделивший-таки немалое приданое) намерен в ближайшее время подыскать зятю хорошую должность на одном из своих предприятий…

История с убийством Сабашникова – смесь поражения и победы. Убийца Сидельников получил пятнадцать лет сахалинской каторги – а вот Марфа, благодаря усилиям «самбарского Плевако» Аргамакова, отделалась четырьмя месяцами тюрьмы. Аргамаков вещал долго и проникновенно, расписывая необразованность и трусость простой русской бабы, испугавшейся угроз жестокого убийцы и единожды в жизни оступившейся. Он был красноречив, присяжные – мягкосердечны. Дамы в зале суда роняли слезы, публика Аргамакову аплодировала – одним словом, в тысячный, наверное, раз повторилась история, когда краснобайство присяжного поверенного заворожило присяжных, словно змея – птичку…

Сабуров, поневоле вынужденный присутствовать на суде в качестве свидетеля, наблюдал все это своими глазами. Ульяна свет Игнатьевна тоже была вызвана исключительно в качестве свидетельницы. Она сидела в черном вдовьем наряде, то и дело смахивая слезинки черным же кружевным платочком, и ее красивое лицо было исполнено такой тоски по зверски убитому мужу, что иные дамы из публики, глядя на нее, не могли сдержать слез, а иные мужчины подозрительно часто шмыгали носами. Сидельников попытался было рассказать суду, как все происходило на самом деле, но ему удалось произнести лишь пару-тройку фраз. Аргамаков не проронил ни слова, он лишь захохотал, глядя на Сидельникова с таким презрением и даже гадливостью, что публика не дала тому говорить шиканьем и свистом, а потом прокурор лишил Сидельникова слова, предупредив, что может добавить к обвинению в убийстве еще и обвинение в злостной клевете. Ульяна Игнатьевна приняла вовсе уж трагический вид, и никто не сомневался, что она поражена в самое сердце столь низким коварством и столь облыжной ложью подсудимого, которого, как вскоре оказалось, на пятнадцать лет должен был принять на жительство далекий жуткий остров Сахалин. И это – итог.