Григорий Горин - Антология сатиры и юмора России XX века. Том 6. Григорий Горин

— А то, знаете, соседи услышат — еще пятнадцать суток схлопочем.

Увидев магнитофон, Клягин заволновался:

— Это зачем? Уберите!

— Это для записей, — пояснил Ларичев. — Мне так запомнить будет проще и легче отрабатывать произношение...

— Уберите! — настаивал Клягин. — Это ж документ. И потом, на кой на эту гадость пленку переводить?

— Нет-нет, прошу вас, — взмолился Ларичев. — Без магнитофона мне поначалу будет трудно...

— Зря я в это дело ввязался, — вздохнул Клягин, однако, уступив просьбам Ларичева, сел за стол. Нервно закурил.

— Начнем, Егор Степанович! — Ларичев сел напротив, открыл тетрадку. — Прошу вас!

— Чего?

— Говорите!

— Да чего говорить-то?

— Слова, выражения... Только помедленней... И если можно, поясняйте принцип их употребления...

Клягин задумался, напрягся, пошевелил губами, с удивлением обнаружил, что беспричинно вспотел, но так ничего из себя и не выдавил.

— Как-то не могу без разгона, — сказал он, вытирая лоб. — Не идет как-то...

— Может, чаю выпьем? — спросил Ларичев. — Вы не волнуйтесь.

Он принес чай, коржики.

— Если вам трудно, Егор Степанович, начните с более мягких слов... Попробуйте!

Клягин отхлебнул из чашки, снова задумался, наконец неуверенно произнес:

— Ну, например, «сука»...

— Так, — кивнул Ларичев, записывая слово в тетрадку, — хорошо. Ну и что?

— Ничего...

— Нет, я имею в виду, в каком смысле «сука»?

— В обыкновенном, — пожал плечами Клягин. — Собака, значит, дамского полу..

— Это я знаю, — сказал Ларичев. —А как это употреблять?

— Да так и употребляйте...

— Нет, вы не поняли. Я хочу понять какую-то закономерность. Это слово употребляется в отношении одушевленного или неодушевленного предмета?

— Не знаю я...

— Ну, хорошо... Вот, например, отвертка... Она может быть этим... тем, что вы сказали?

— Отвертка? — удивился Клягин. — При чем здесь отвертка?

— Я в качестве примера... Вот, скажем, у рабочего вдруг потерялась отвертка... Может он ее так назвать?

— Если потерялась, тогда конечно...

— А если не потерялась?

— А если не потерялась, тогда чего уж... Тогда она просто отвертка!

— Понимаю, — обрадованно кивнул Ларичев. — Видите, как все любопытно... А о предмете мужского рода можно так говорить?

— Не знаю... Вроде бы нет.

— А вот у нас в цехе, когда сломался конвейер, то механики его тоже называли сукой. А ведь конвейер мужского рода, не так ли?

Клягин долго и внимательно смотрел на Ларичева, потом решительно встал из-за стола:

— Отпусти ты меня, ради бога, Евгений Петрович! Ну тебя... У меня аж голова заболела! Брось дурью мучиться!

— Нет, что вы, пожалуйста... — Ларичев умоляюще схватил Клягина за рукав. — Ну, прервемся... Перекур!

— Не могу я так ругаться! — жалобно сказал Клягин. — Без причины у меня не получается. Куражу нет! Телевизор включите, что ли... Там сейчас хоккей.

Включили телевизор. Играли «Спартак» и «Химик». «Спартак» проигрывал. Клягин несколько минут мрачно наблюдал за экраном, что-то бормоча, а когда в ворота «Спартака» влетела пятая шайба, он побагровел, повернулся к Ларичеву и закричал:

— Ладно! Валяй, Евгений Петрович, записывай! Все по порядку. Начнем с вратаря... Знаешь, кто он?!

Последующие занятия проходили более гладко. Ларичев аккуратно записывал и запоминал все, чему его учил Клягин, потом наговаривал это на магнитофон и давал прослушать учителю. Браниться без помощи техники он пока не решался. Клягин понемногу стал входить во вкус педагогики, стал задавать домашние задания.

После десятого урока Клягин стал настаивать на практических занятиях.

— Ну чего мы воду толчем? — возмущался он. — Сидим здесь закрывшись, как уголовники, и шепотом лаемся... А на людях ты, Петрович, уж извини, все такой же одуванчик: дунь — посыплешься! Ты применяй, чему научился, применяй.

— Повода пока не было, — вздыхал Ларичев.

— Какой тебе повод? Пришел на работу — вот и повод... А то что ж зря стараться? Я деньги зря брать не привык!

И тут на фабрике произошло очередное ЧП. Цех резиновой обуви запорол большую партию сапог. Впрочем, не то чтоб уж так запорол — просто голенища оказались припаянными к основанию несколько под углом, что придавало им забавный вид, хотя в носке это, возможно, и не очень бы мешало, если, конечно, приноровиться их надевать. Но ОТК сапоги не пропустил, и разразился скандал. Директор накричал на заместителя, тот, в свою очередь, — на старшего технолога, тот обругал младшего, а когда они пришли в цех, то старший мастер вдруг заявил, что с него спроса нет, поскольку все расчеты делал Ларичев, стало быть, он и виноват в неправильном смыкании голенища и подошвы.

— Это неправда! — сказал Ларичев. — Я вам докажу..

— А мне нечего доказывать, — сказал старший мастер.

— Я вам несколько раз объяснял...

— А мне нечего объяснять, — снова прервал его тот. — Молоды вы еще меня учить, товарищ Ларичев. Я здесь двадцать лет работаю! Я эти сапоги делал, когда вам мать еще сопли вытирала!

Ларичев побледнел и смолк. Старший мастер понял, что разговор окончен, повернулся и спокойно пошел прочь.

Наблюдавший эту сцену Клягин подскочил к Ларичеву и зашипел ему в ухо:

— Ну?! Чего ж ты... Ну?! Уйдет ведь! — Он даже подтолкнул Ларичева в спину.

Тот сначала нерешительно пошел, потом побежал, догнал старшего мастера и, нервно кусая губы, тихо сказал:

— Немедленно извинитесь!

— Чего? — не понял мастер.

— Немедленно извинитесь!!!

— Да идите вы, товарищ Ларичев, знаете куда!

Лицо Ларичева сделалось красным, подбородок задрожал:

— Вы... вы...

— Ну же! — не выдержав, крикнул Клягин.

— Вы... вы... — продолжал бормотать Ларичев и, вдруг схватившись за грудь, стал медленно оседать на пол.

Его подхватили, положили на диванчик в коридоре. Через двадцать минут приехала «скорая». Клягин помогал выносить Ларичева на носилках. Тот был бледен, слабо улыбался и все пытался что-то объяснить Клягину, но Клягин угрюмо сопел и не слушал.

Через два дня фотографию Ларичева повесили в красном уголке в черной рамке. На кладбище пришло много народа, выступал представитель фабкома, который охарактеризовал покойного как хорошего специалиста и человека, любимого коллективом.

Вечером Клягин пришел к вдове на поминки, и хотя пил мало, но был очень мрачен и ни с кем не разговаривал. Только попросил магнитофон и, выйдя с ним на лестничную площадку, долго курил.

На следующий день он пришел на фабрику с красными от бессонницы глазами, до одиннадцати работал, а потом зашел к дежурному вахтеру и попросил у него ключ от радиорубки.

Войдя в радиорубку, Клягин закрылся изнутри, сел за стол и включил микрофон. Когда в динамиках раздался треск, Клягин немножко оробел, но тут же взял себя в руки и глухо произнес: