Владимир Шурупов - Рассказы провинциального актера

В этих рассказах обязательно присутствовала роскошная мать-природа, сноровка и удачливость, которые, увы, доступны не всем, а только настоящим мужчинам-охотникам…

В голубом фраке было приятно рассказывать коллегам об общении с суровой природой.

Скатываясь с увалов, было приятно помнить, что после душа будет гримерный цех, костюмеры и изящный, ладно сшитый, а чаще и не совсем ладно, — во всяком случае — нарядный костюм!

Егор Седов не стал для него частью ни того, ни другого мира — только приложением к ним обоим. Егор был зауряден, сер и незаметен. Он раздражал своей старостью душевной, хотя и был старше всего лет на десять.

Главным в неприятии нового знакомца было то, что Андрей пытался понять его, а тот жил тихой невзрачной жизнью, без громких фраз и поступков, не навязываясь, не стараясь удивить и показать себя, словно уже прожил свою жизнь и не нуждается в том, чтобы его понимали и восхищались…

На первых ролях он никогда не был, казалось, и не претендовал на них.

На сцене был мало заметен, хоть и надежен, аккуратен в работе. Он никогда не опаздывал, никогда не забывал реплик, никогда не играл в зависимости от настроения, ни лучше, ни хуже — всегда одинаково профессионально работал.

Стрелял без промаха, но так редко, что мало кому удавалось видеть его в эффектной стойке Зверобоя.

Да и мало кто ходил в его компании на охоту. Попадались новички, но быстро охладевали к нему.

Каждую зиму он долго и старательно делал новую лодку. Одну. Делал, приспособив под верфь развалившийся сарай. И каждую осень свою проверенную, объезженную лодку — продавал.

Актеры театра, не скупясь, злословили о его деловитости.

В городе за его лодками была очередь на несколько лет вперед, потому что он делал за зиму только одну.

В театре и об этом говорили: мол, если уж зарабатываешь топором, — не кокетничай, ведь лодки стоят дорого!

На охоту, в охотничьи сезоны, — а он строго соблюдал правила и сроки охоты, — он ходил как на работу, каждый день. Трехжильный — говорили о нем, но и стожильный не смог бы долго выдержать такую нагрузку. Не меньше двадцати спектаклей в месяц, каждый день репетиции новых спектаклей, и каждую ночь и утро — многокилометровые походы и лазание но горам.

Он казался чужаком в изменчивом и пестром мире театра.

Он не был украшением в подлинном мире природы, так казалось.

Но когда Андрей узнал, что после охоты часть дичи Седов продает коллегам в театре, он стал в душе презирать напарника, оттого сторониться, старался меньше попадаться Егору на глаза, ни с кем о нем не заговаривал, боясь услышать еще большие подробности о заурядности и сквалыжничестве своего коллеги.

Но судьба, словно нарочно, сталкивала их вновь и вновь — и на сцене, и в жизни.

Охотников в театре было мало, и Андрея включили в состав стрелковой команды: в городе был хорошо оборудованный тир, где можно было тренироваться каждый день, была бы охота, вернее сказать — не было бы охоты!

Егор был капитаном, он и пригласил Андрея в команду.

В маленьких городках такие общегородские соревнования становились событием, к ним готовился весь город, и даже на тренировках не было отбоя от болельщиков и знатоков.

Седов терпеливо объяснял Андрею разницу между стрельбой в тире и на охоте, помогал правильно ставить ремень, выцеливать, учил правильно дышать, что оказалось самым важным и трудным.

Только там, в тире, Андрей заметил, что на левой руке у Егора нет указательного пальца, а средний отрублен наполовину.

Рядом с Андреем на потертом мате лежал Степан Денисов, с которым он сошелся быстрее и ближе, чем с Егором, хотя и не был Степан заядлым охотником.

— Топором оттяпал, когда лодку строил? — спросил Андрей у Степана, показывая глазами на руку Седова.

— Нет! — не отрываясь от прицела, промычал Степан, — нет! — повторил он, — следок от войны…

— Заливай! — приподнялся на мате Андрей.

— Зачем? — пробурчал Степан.

— Так что у него с рукой? — не унимался Андрей.

— Партизанил он в войну…

— Партизанил? Сколько же лет ему было?

— Лет тринадцать…

— Сколько? — от удивления Андрей сел.

— Не меняй положение! — проходя, сказал Седов, — трудно дыхание восстановить…

Сам капитан тренировался после всех — ему надо было долго налаживать дополнительные линзы к толстым стеклам очков. Линзы были хрупкими и на хрупких кронштейнах, но результаты стрельбы не становились от этого хуже — Седов был лучшим стрелком города!

К этому так привыкли, что славу получал всегда… второй. Первый разумелся сам собой и был тих и незаметен, а быть вторым после него было не только почетно, но казалось мало достижимым средним стрелкам.

В театре Андрей стал приглядываться к Егору, изучал его походку, выражение лица, манеру тихо держаться на людях — ничего героического не разглядел.

Откуда он и кто?

Степан Денисов, как мог, просветил его:

— Из Белоруссии. Мальчишкой партизанил. Был ранен, эвакуирован. Лежал в госпитале на Урале. Остался здесь. Закончил ремеслуху. Потом самодеятельность, потом пришел в театр. В этом городе почти старожил, так как и городу всего ничего…

Андрею захотелось снова пойти с Седовым на охоту, чтобы снять с души камень, избавиться от неприязни к нему из-за его добычливости, беспардонной привычки продавать тетерок в театре и лодки-плоскодонки в городе…

Где-то в глубине души шевелилось и другое: он хотел быть щедрым с новым товарищем, попытаться возвысить его до своего понимания красоты жизни, открыть те глубины его, Седова, собственной души, о которых он и не подозревает…

А по сути дела его распирало чувство собственного превосходства, так свойственное молодости.

Еще не пришло время думать, что же останется в нем, когда пройдет это чувство превосходства и потеряются преимущества, хотя бы потому, что пройдет молодость…

Спустя время он поражался себе, как же распирало его ощущение собственной значимости, как гордился он собой, считая свое сердце и душу кладезем возвышенных чувств! От своей щедрости он готов был делиться почти бескорыстно — черпайте из моего чистого родника, но втайне гнездилась мысль — «только непременно говорите об этом и мне и другим, говорите о моей исключительности, неисчерпаемости».

С возрастом у него это прошло, но всегда раздражало подобное ощущение, сохранившееся в других на долгие годы…

На следующую охоту Андрей напросился сам, и была она неудачной.

Они прошли на лодке в один из заливов озера Таватуй. Оставили лодку на берегу и двинулись к перевалу.

На полпути их остановил неожиданный и сильный дождь — такой может быть и кратковременным.

Осенний дождь на Урале колюч и тяжел, и непременно — с ветром! Егор, посмотрев на небо, сказал, что дело дрянь, что шалаш поставить они не успеют и промокнут, и, разыскав старую объемистую в стволе и кроне ель, укрылся с напарником под ее пологом.