Марина Хлебникова - Проверка слуха

Первый хлыст — и не боль — изумленье,
Вера в руку, творящую зло,
Но на третьем сгибает колени
Вороной — он готов под седло.

Круг за кругом — измученной тенью,
Клочья пены роняя с боков…
И Гнедой, замечтавшись о сене,
Принимает своих седоков…

День к закату — последний на корде,
Хлыст звенит, как натянутый лук!
Это Рыжий несется по хорде,
Вырывая верёвки из рук!

Бросьте хлыст — он не станет послушней!
Хоть с откоса — но сам, без петли!
Рыжий ветер, надежда конюшни,
Золотая веснушка земли!

…А потом мы ослепли,
но как-то не сразу дошло —
если полная тьма,
ни к чему это хрупкое зренье.
Долго жили надеждой,
варили траву и коренья,
приставали к всевидящим:
может уже рассвело?..
А потом стало сниться,
что выросли дети и зрят
контур синего моря
и мягкую зелень травы…
Приставали к всевидящим,
те говорили — зарницы
наблюдают в районе Находки,
а в дебрях Москвы
просветления ждут через две
или три перестройки,
только если всем миром,
и если прищучит разинь…
…О, куда ты летишь,
ненормальная дикая тройка,
дарвалдайскую медь
рассыпая в дорожной грязи?..
…А потом мы оглохли…

Безвольно плыть по утренней волне,
сплетённой из предзимнего тумана,
плащи, пальто, плешивые платаны
привычно оставляя в стороне.

Кофейной чашкой долго согревать
озябшие, негнущиеся пальцы,
и пусть жильцом себя не сознавать,
но — слава Богу! — и не постояльцем.

И обтекая отмели проблем,
хранить туманом смазаные лица…
не плакать — плыть… сливаться и не слиться
с чужими, но не чуждыми совсем…

Мы в детстве пахли рыбьей чешуёй,
всё знали о ветрах и о теченьях,
до синевы, до умопомраченья
ныряя в ускользающий прибой.

Летели к переливчатому дну
и вверх неслись стремительней дельфинов,
земные в этот миг — наполовину,
из двух стихий не выбрав ни одну.

А после на песке, как короли,
прозрачных мидий жарили и ели,
и открывались жаберные щели,
и снова нас тянуло от земли.

Туда, где серебрились косяки
ставриды над мохнатыми камнями,
и крабы нам железными клешнями
по-братски пожимали плавники.

На уровне моря, где берег щекочет волна,
где стайки мальчишек бычка подсекают на донку,
из пены морской, не спеша, выходила ОНА,
куриного бога неся на раскрытой ладони.

Прижмурив ресницы, смотрела в неровный овал,
и видел мир, отшумевший ещё до потопа —
там, бросив друзей, поджидал черепаху финвал,
и без парусов — на быке — уплывала Европа…

— Останься, Европа! — просила девчонка. — Быка
нельзя в океан! Он не кит!.. Он фарватер не знает!
— Смотри, обалдела, — рыбак подтолкнул рыбака,
а тот пробурчал: «Перегрелась. В июле бывает».

На самом краю обретённого рая
сижу… загораю…
болтаю ногами, глотаю маслины,
в прищур, как в прицел,
заресниченный, длинный
то бабочка влезет,
то дынная корка,
то юный папаша с мальцом на закорках,
то плавная рябь надувных крокодилов —
наверное, столько не водится в Нилах,
и Конго, и всех Амазонках на свете,
как в этой у моря отобранной клети
с усталой водой между трех волнорезов
и краем песка…
Очерчен раёк горизонта порезом.
а в общем — тоска.

В прохладе Хлебной гавани,
Вдали от дач Рено,
Где шкиперы усталые
Пьют критское вино,
Где воздух пахнет пристанью,
Корицей и смолой,
И гальками–монистами
Катается прибой,
ОН думает о Байроне,
Спасаясь от хандры,
Об играх светской барыни,
Любезной до поры,
О том, что надо выстрадать
Судьбу, коль ты Поэт…
ОН думает. До выстрела
Ещё тринадцать лет.

По Итальянской, по Итальянской
Бьются копыта, мчится коляска
Солнце сквозь листья — в бешеной пляске,
По Итальянской мчится коляска.

К белой ротонде, кованым стрелам,
К пальцам, дрожащим в кружеве белом, —
Вихрем сминая светские маски,
По Итальянской мчится коляска!

Елизавета, Элис, Элиза —
Имя в дыханьи южного бриза,
В спутанных кудрях, солнечной краске —
По Итальянской мчится коляска.

Мчится предтечей звукам романса,
Мчится к загадке VOBULIMANS’а… [1] VOBULIMANS — анаграмма из письма Е. К. Воронцовой к А. С. Пушкину (СНАМИЛЮБОВЬ).
Что будет завтра — нынче не ясно.
По Итальянской мчится коляска…

Незавершенность совершенства
и совершенство недомолвок —
на белом чёткий контур жеста
лишь чуть приподнимает полог…
За ним — огонь, и мысль, и сила,
и мимолётность озаренья,
за ним — что будет и что было,
за ним ошибки и прозренья…
Но где покров, и что — основа?
В чём зашифрован тайный смысл?
Здесь мысль не есть синоним слова,
а слово — не всегда есть мысль.

Почему не степнячке — скифянке,
вольной дочери вольного рода,
а степенной посадской славянке
посмуглила ты кожу, природа?

И в каком стародавнем колене,
на каком обороте земли
положила раскосые тени
на славянские скулы мои?

Где сплелись? На каком пепелище
две любви напоили коней?
Срез земли, обнажив корневища,
не распутает тайны корней…

Да и надо ли корни тревожить?
Давний след затерялся в пыли…
Я славянка со смуглою кожей.
Я — землянка с корнями земли…

Абрамцевская осень
Левитанье…
Ни ветерка —
Кленовый лёт в отвес…
В коряжинах река,
Недальний лес,
И нарастанье
Той тишины до ломоты в ушах,
Где даже шаг
Тяжел и неуместен…
Я первый раз
В до боли русском месте
Учусь по-русски
Воздухом дышать…

Где-то новости носят
на перьях сороки,
Ивы топят
безвольные пальцы в пруду…
Подышу на стекло,
нарисую дорогу
И уйду…

Я — двенадцатый ветер в календаре,
годовой эпилог,
Рождественская козерожка…
Бабушка говорила, дети
рождаются счастливыми на заре,
а ты родилась ночью,
когда мяукнула кошка,
и в дверную щель
просунув свиной пятак,
как в проглотную прорезь
метровского аппарата,
чертёнок родинками пометил места
будущих спотыканий —
нежно и аккуратно:
щёки для пощечин, весёлый крап,
шейного позвонка отметину — под ошейник,
и слева над грудью
(но это не для лап!)
это — «десятка» мишени!..

…Снова кошка мяучит,
планеты ломают строй,
надо мной зависает Кронос —
Сатурн, то есть…
Господи, прошу я,
поскорей закрой
эту глупую гороскопную повесть!..
У меня меняются линии на руке,
когда ветер теплеет,
и зацветают сливы,
и боли затягиваются шрамиками от пирке,
и я тогда не завидую
тем — утренним, счастливым…
Мне бы только ветер поймать —
пять последних дней
старого года
не пускают меня в новый…
Незнакомая женщина в зеркале
подмигивает мне:
«Родинка моя, — говорит, —
Будем здоровы!»