Марина Хлебникова - Проверка слуха

Мы — зверьё… Нас сгоняет голод,
он сильнее обид и стали.
Мы живём по законам стаи,
вожакам подставляя горло.

Называемся волчьей голью,
щерим пасть на щенков и самок,
потому что сегодня сами
вожакам подставляли горло…

И впиваясь в траву когтями,
плавим землю звериной злобой,
потому что под костью лобной
что-то помнит, щемит и тянет…

Помним: голод не любит гордых,
но мороженый кус пластая,
к Гончим Псам задираем морды
и хрипим: «До тепла нам стая…»

Полдыханья от гнева
до хлева,
полдыханья от храма
до срама…
Как его называла мама —
Владик
или Сёва?..
Всеволод сын Эмиля…
Макинтош изобрёл резину,
а присяжные говорят — невинен,
неподсуден,
поскольку не знал,
что кто-то изобретёт шланг
или резиновую дубину…
Как не знали и те, что били
Всеволода сына Эмиля…
Почему?!
ПО ЧЕМУ?
По старческим рёбрам,
по ногам желто–красно–синим
(как всегда, чтоб спасти Россию!)…
Полдыханья от слова
до рёва…
Непосильно…
На-крови-ли
взошли посевы —
крест решеток: не рампа — рама…
Как его называла мама —
Владик или Сёва?..
Всеволод сын Эмиля…
Опускайте занавес.
Всё.
Убили.

Ушедших за столбик,
Уставших от сказок Востока,
От калейдоскопа
Империй и каганатов,
Словесных потопов,
Сивушного дикого стока
Не решусь осудить
Окончательно и бесповоротно,
Как расстриг — протопопов
Не Никону было судить —
Аввакумову ветвь
Бессеребренных и беспокойных…
На парижских кладбищах
Весной зацветают левкои,
На российских кладбищах
Их некуда посадить…

Ни с того, ни с сего
острым рёбрышком режется мир
там, где темень и пыль,
где паук мастерит паутину —
из медвежьих углов
да из чёрных прокуренных дыр
пробивается Слово,
и Вечность зовёт на крестины…
Освети мне углы —
в них всегда интересней, чем в центре,
где бушует борьба
за пристойность,
за «как у людей»…
…В самом дальнем углу
деревенской запущенной церкви
можно тихо заплакать,
а больше не стоит нигде…

Кому звезда,
кому гранитный клин,
кресты, плита ли,
холмики в ограде,
а этим — безымянным —
дёрн один…
«Блаженны правды
изгнанные ради»…

А на Руси не били дураков,
не били скоморохов и убогих,
но извели коней и нет подков
на счастье…
и умножилися боги…

И ты, поэт, блаженства не проси:
постись, терпи,
неси без зла вериги…
Как много книг хороших на Руси,
но никого не учат эти книги.

Это — лук золотой, репчатый,
Это — гусь молодой лапчатый,
Это — квас, а хотелось крепче бы:
Не умею играть кравчего.

По стаканам плеснув беленькой,
Говорю невпопад важному:
— Отдыхай от забот, бедненький,
Видишь, дело у нас — бражное!

Колея ли моя — келия ль!
Из степи ли ветра, с моря ли —
Знать, елеем не стать зелию,
Ни о чём, господин, спорили.

Хруст капустный — не стон вечевый,
Жуй, хлебай, да слезись веками:
Для себя мне просить нечего…
За Россию просить — некого…

Гулянье, грёзы, грохот, грязь.
Диск лунный. Лужи. Дискотека.
Сип ветра. Вечер. Векосвязь.
Фонарь. Аптека.

Из мутной сыворотки лет
отцедится грядущим веком
полсотни слов, десяток мет —
Фонарь. Аптека.

«Двенадцать», вышедших в метель,
бредут искать иную Мекку,
а в этой — те же. Ночь. Постель.
Фонарь. Аптека.

Ах, как легко в то утро пелось!
Смеялись мраморы живые,
И ветер трогал легкий пеплос,
Как мальчик девочку впервые,
И корабли спешили в Делос,
На Кипр, в Афины или Спарту…
И так легко в то утро пелось,
Как будто брошена на карту
Не вся судьба, а так — предсудьбье
Богини гордой и греховной…
Вершили суд земные судьи,
А ей был ведом суд верховный!..
Ах, как ей пелось, слава Фебу!
Когда в словах не чуя муки,
Корабль летел туда, где к небу
Волна протягивала руки…

Даже если успеешь
зажмуриться, —
чтоб не в глаза,
даже если успеешь ладонью
прикрыть щеку,
всё равно помешать не сможешь
лететь плевку,
даже если летит он не прямо в тебя,
а за…
И тогда по законам чести,
бери отгул,
дымный порох готовь,
обегай по квартирам тех,
с кем на кухне своей,
создавая ритмичный гул,
многократно братался
средь прочих хмельных утех, —
потому что к заре
всё должно быть готово
и
нужно будет сходиться,
подошвами руша наст,
и дыханье смиряя,
не струсить по счёту «три»,
даже если проспит
и совсем не придёт
Данзас…

Не итоги — так, мысли вслух,
бормотанье, летучий лепет…
Тополей воробьиный пух
летним снегом кружит и лепит.

И прохожий — один из ста —
смотрит пристально, словно будит,
будто знает — на ней креста
нет и не было, и не будет…

Будет зреть виноградный сок,
будет моря больничный запах,
будут чайки крестить песок
мелким крестиком тонких лапок,

Только я просвищу пращой —
и прохожий меня осудит:
он не знает — меня ещё
нет, и не было, и не будет.

Пока за портьерами вражий стан
Ищет монаршья ретивая свита,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
Пока при своих, сняв лицо, как кафтан,
Владыка сморкается в полу клифта,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
Пока, обессилив от мелких ран,
Титан лилипутскими нитями свит,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
За окнами кожу меняет платан —
Не ветви, не корень, которым сыт.
Всё в мире по-прежнему, сэр Джонатан
Свифт.

Когда-нибудь НЕКТО — ужасно учёный и добрый —
придумает НЕЧТО — и всё станет в мире иначе:
сплошные удачи! Тотально! Сплошные удачи
в системе отсчета из Доблести, Чести и Долга,

и к завтраку каждый себе сможет выписать устриц,
и дети устанут болеть, и не высохнут реки,
и все словари обозначат пометами «устар.»
такие слова, как «несчастные» или «калеки».

И станет тепло, и народы забудут о нервах,
любясь и резвясь, погоняя то серых, то чалых…
Пока в этот рай не заявится новая стерва —
за яблоком, вроде. И всё повторится сначала.

Небичёванных, молодо-гордых
Под тревожное ржанье подруг
Жеребят на коротеньких кордах
Объезжать выводили на круг.