Марина Хлебникова - Проверка слуха

Ещё не знаю — по какому списку,
по тайной канцелярии какой
мне проходить,
но чувствую, как низко
судьба огонь проносит над рукой…
Палёным пахнет волосом, но кожа
пока ещё ознобно–холодна…
О, Господи! Как призрачно похожи
на этой части суши времена!
Как будто утомясь от вечных бдений,
не дожидаясь Страшного Суда,
бог создал заповедные владенья
и перестал заглядывать туда…

Мелкотравчаты все измышленья —
в них ни грамма от боли всерьёз, —
от томленья до тихого тленья
цепь заученных формул и поз…

Да простится нам это актёрство,
может, спишется на времена, —
слишком долго с завидным упорством
под горшок нас равняла страна,

та страна, коей более нету,
что почила не в Бозе, но в зле,
та шестая — закрытая свету —
часть блаженных, снующих в золе,

та последняя в мире задача
из раздела судеб и примет…
почему же сегодня я плачу,
подсмотрев у соседа ответ?..

Нынче модно висеть на кресте,
но не до смерти и, чтоб недаром…
Ты не пробуй — пусть пробуют те,
у кого есть привычка к базару…

В королевстве неверных зеркал
переплёт притворится оконный
тем крестом, что так жадно искал,
и лубок притворится иконой,

и под смех одиноких зевак,
под веселые оклики снизу,
как весенний предпраздничный флаг,
будешь ты трепетать над карнизом…

…Постарайся. Не пробуй. Стерпи.
Это душу насилуют черти!
Добреди. Доскрипи. Дохрипи
до короткого: «Умер от Смерти»,

и когда зацветёт на кусте
синий тёрн после долгого снега,
может, скажут: «Он был на кресте,
потому что не мыслил побега…»

…и боль отпустила и стала терпимой…
Сегодня — я тонкого волоса легче,
лишь тёплые токи тревожат мне плечи…
Взлетаю!.. Прощайте!.. Я мимо!..
Я — мимо…
Беспечных, усталых, безумных — я мимо,
я мимо домов, где идет пантомима,
я мимо рисованных рощ и оврагов,
я мимо владений и мимо бараков —
туманом, дыханьем, дымком сигаретным
взлетаю туда, где ни зла, ни запретов!..
Туда, где порвутся последние нити…
Но вы — дорогие — живите!
Живите!..

Из дачной электрички выйти в дождь,
брести остатком леса и погостом
в чужую дачу, в ночь, в чужие гости…
А дождь причём? Да так уж вышло — дождь…
В чужом камине высушить дрова
и ждать кукушку будто откровенья,
и не дождаться. Вытряхнуть колени
и не заплакать, ибо здесь — Москва,
почти Москва, слезам почти не веря,
в почтенные сбежалась имена…
В игрушечном лесу не встретить зверя
и в местном магазинчике — вина,
но есть зубные щетки и урюк,
и продавщица смотрит как ГеБешник,
а ты не падший ангел — просто грешник,
хоть тщишься быть не просто…
Старый трюк —
иллюзия значимости грешка,
раздутость щек, нестойкость акварели…
Идём, подруга, нас уже погрели
бенгальскими огнями из мешка,
и фокусник устал… и новый вождь
по телеку бубнит о бурном росте…
А истинно живые — на погосте…
Им худо в дождь.
Да так уж вышло — дождь…

Горчичным привкусом во рту
родился стих и выжал слёзы
из глаз, которые давно
себя не числили в плаксивых,
и застыдились, и улыбкой
смахнули стыд, и между тем,
под сердцем тренькнул бубенец,
сто лет молчавший…
Ну, дела!
Выходит, что не всё пропало?
Я плачу и смеюсь стыдливо
из-за стихов?..
Но, Боже мой!
Я записать их не успела!
Остался лишь горчичный привкус,
а он рождает глупый ряд
совсем иных ассоциаций:
шашлык, котлета, мититей,
алаверды, «Киндзмараули»…
И остается лишь вздохнуть
о том, что всё необратимо.

Совсем не пишется с утра…
Слова — в дневные траты,
в изгиб руки, в изгиб двора
уходят невозвратно.
И вся ночная нагота,
естественность ночная —
в бессилье стиснутого рта,
в звонки и визг трамвая…
И иссыхает край пера
мучительно и зримо…
Совсем не пишется с утра,
и ждать — невыносимо…

Давай покурим или посвистим,
заполним как-то паузу…
Хотела…
хотела бы сказать — меж поцелуев!..
Но это будет первая неправда,
а мы с тобою, в общем, не вруны…
Давай заполним паузу в молчаньи,
попробуем хотя бы на секунду
соприкоснуться голосом,
а вдруг
мир обретёт — и мы разбогатеем —
какой-то небывалый инструмент,
не струнный, не ударный и не медный,
созвучный только Божьему старанью
увидеть в нас хоть капельку добра…

…Пора, мой друг, я чувствую — пора!..
Подай же мне хоть слово,
спутник бедный!..

Я твой колоколец–бубенец,
отзовусь на каждое касанье,
разгоняя утренний свинец,
золотыми звякну волосами,

пропою короткое: «Пора!»,
не влагая горестного смысла,
в то, что мы дожили до утра
и совсем изжили наши числа…

Пять минут судьбы — к лицу лицом,
пяти минут судьбы — но телом к телу!..
Золотым залётным бубенцом
по твоей душе я пролетела,

но — кто знает? — может, над крыльцом
в доме, где и так всего в избытке,
я когда-то стану бубенцом —
певчим наваждением на нитке…

Мне не вспомнить лица твоего:
только сомкнутый угол ресниц,
пять морщинок, как будто иглой
проведенных к виску,
только горько — счастливый излом,
разделивший страдание лба
и мятежную радость глазниц,
а ещё… а ещё — ничего,
потому что глазам не дано
горькой памятью в трещинках губ
среди множества лиц отыскать
лишь одно — с расстояния вдоха…

Всё обошлось. Утешься. Я жива.
Опять побег был плохо подготовлен.
Я зацепилась платьем за слова,
и краткий бунт был тихо обескровлен.
Всё обошлось. Будильник вновь взведён,
и можно отходить от перепалки…
…«Мой колосок! Осталось девять дён…» —
Аксинья сушит слезы в полушалке…
Счастливая — ей целых девять дней
гореть огнем — то страхами, то страстью…
Что может быть прекрасней и странней,
и непереводимей слова «счастье»?..
…Всё обошлось. Я — здесь, но сон сбежал…
Квадрат окна давно молочно–светел…
Мой сонный страж меня не удержал —
я утекла в слова. Он не заметил.

…и нарёк её князь Гориславой
во многие скорби,
и велел позабыть,
что отец нарекал по-иному…
Горислава… Горюха…
как жизнь тебя скорбная горбит —
муж ли, князь ли, насильник —
всё омут…
…не крестом осенясь,
меч вложила в сыновью ручонку:
«Как отец убивать меня станет —
всё помни и ведай!..
Не Горюхой умру —
отойду непоклонной Рогнедой!
А присудится жить —
быть мне Богом иным наречённой…»
…и судилось ей жить…