Джованни Боккаччо - Фьезоланские нимфы

Вдруг юноша, сокрытый, очутился
Вблизи Дианы. Шаг еще ступил —
И говор нимф, что звонко разносился,
И вид живой его остановил.
Тогда в пещеру тихо он сокрылся,
И слушал, и дыханье затаил.
Невидимый блистательным собором,
В него впился он напряженным взором.

Глядит: Диана, властная, сурова
В делах и в мыслях, выше всех стоит,
И говорит, и запылать готова,
И гневно луком, стрелами грозит;
А нимфы робки, не проронят слова,
Страшит их и чарует грозный вид
Ее чела, — безмолвны, бездыханны,
Потрясены угрозами Дианы.

И видит: по велению богини,
Встает одна из нимф, легка, быстра
(А избрана по той она причине,
Что всех достойнее). «Пришла пора, —
Глас прозвучал, — вас покидаю ныне.
Сидите. Слушайте. Стоит сестра
Пред вами, Альфинея. Почитайте
Ее теперь как бы меня. Прощайте».

Стоял и слушал Африко, дивуясь.
И приковала взор его одна.
И через миг, лицом ее любуясь,
Почуял: сердце ранено до дна.
Уже вздыхал и чувствовал, волнуясь,
Огонь любви. Так жарко зажжена
Желания вся нега: любоваться
Лишь ей одной, одной — не оторваться.

Он говорил себе: «О, кто б со мною
Равнялся в счастье, — только бы ее,
Вот эту девушку — назвать женою?!
Мне сердце шепчет вещее мое:
Никто б не жил блаженней под луною.
Когда б не гнев богини — о, свое
Свершил бы я, — ее бы взял я силой,
И у меня никто б не отнял милой».

Так чаща свежая еще таила
Любовника влюбленного, — воздев
Чело, Диана видит, что светило
Дневное в небе никнет, потускнев,
Лишенное лучистости и пыла, —
И вот она и лик веселый дев
Идут на холм, поют, непринужденны,
Прекраснейшие песни и канцоны.

И Африко, очей не отрывая,
Глядит и слушает. Встают, и вот
Его любимую зовет другая:
«Пойдем же, Мензола!» Она встает —
И так легка, подружек нагоняя!
Рассыпался прекрасных нимф народ
По хижинкам укромным понемногу,
Диану проводивши в путь-дорогу.

Пятнадцать было нимфе лет едва ли,
Златились кудри длинные у ней,
Ее одежды белизной сияли,
Прекрасен был лучистый взгляд очей.
Кто в них глядел, не ведал тот печали;
Вид ангела, движенья — нет стройней,
Рука стрелой играет заостренной.
Но где теперь покинутый влюбленный?

Он одинок, задумчивый, унылый,
Безмерному страданью обречен.
Оставленный прекрасноликой милой,
Без сил прервать мелькнувший страстный
сон, —
«Увы мне! О, с какою мучит силой
Минувший миг блаженный! — молвит он. —
Подумать только: где и как найду я
Теперь ее, в отчаянье тоскуя?

Не знаю той, что вдруг меня сразила,
Хоть слышал: Мензола — так имя ей.
Покинув, осмеяла, изъязвила,
Меня не видев, о любви моей
Не ведая. О, знай: мне все не мило,
И груз любви — что миг, то тяжелей!
Ах, Мензола прекрасная, мне больно!
Твой Африко покинут, хоть невольно!»

Потом он сел, где милая сидела,
Где только что он любовался ей,
Прелестною; все глубже пламенела
Огнем кипящим грудь, все горячей,
И, наземь повергаясь то и дело,
Он длил игру Амуровых затей,
Лобзал траву, шепча: «О, ты блаженна:
Тебя касалась та, что совершенна».

И говорил: «Увы мне! — воздыхая. —
Судьбина зла. Сегодня же вела
И соблазняла — о, совсем иная!
Счастливого — злосчастью обрекла, —
И девушка-дитя, сама не зная,
На жалкий путь страдальца повлекла.
Мне нет вождя, хранителя, — все втуне.
Одной любви я верен — и Фортуне.

Хоть знала бы она, как пламенею
Любовью к ней, иль видела б меня!
Нет, страстью бы испугана моею
Она была, — и, всякого кляня,
Кто, полюбя, владеть хотел бы ею,
Она бежала б этого огня,
Смятенная: она ведь ненавидит
Всех нас, мужчин, какого ни увидит.

Что делать мне? Все кончено. Ужели
Открыться ей? Себя же погубить.
Молчать — нет сил, молчать всего тяжеле:
Огонь в груди все будет злей томить.
Так, умереть. Жалеть о жизни мне ли?
Пусть этой муки оборвется нить:
Ведь не погаснет этот пламень жгучий, —
Смерть все равно предстанет неминучей».

Таких речей излил тогда немало
Влюбленный юноша. Но видит он —
Заря погасла, ночь уже настала
И вызвездил давно уж небосклон, —
И как душа помедлить ни желала
На месте милом, молвил как сквозь сон,
Себя одолевая: «Так, злосчастный,
Пускай хоть встречу день, мой день
ненастный».

Он все же встал, побрел, едва шагая,
Исполнен дум, долиною речной
В родной приют, печально понимая:
«Оттуда шел один, придет — иной».
Вот перед ним и хижина родная.
Так безотчетно он пришел домой:
Идти долиной было далеко ли?
Ну, с четверть мили, уж никак не боле.

В свою каморку он тихонько входит,
Где спал один, вздыхает, еле жив,
Там ощупью постель свою находит
И падает, словца не проронив
Родителям, и ночь без сна проводит,
И только света ждет, нетерпелив,
И мечется на ложе, изнывая,
Все Мензолу со стоном призывая.

Не думайте, что люди воздвигали
Чертогов и домов блестящий строй,
Как ныне там. Хочу, чтобы вы знали, —
Избушке были рады той порой,
Стен даже известью не укрепляли;
Бревно да камень грубый и простой —
И все; а кто доволен был, суровый,
Мазанкой земляной и тростниковой.

Домка в четыре было все селенье
У низких и пологих берегов,
Вершины высились лишь в отдаленье,
Здесь было низких несколько холмов.
Вернусь туда, где горькое мученье
Нес Африке, все полон тех же снов
О Мензоле; но нимфа не являлась,
Хотя других и много повстречалось.

Амур, с его обычною повадкой,
Хотел огонь страдания раздуть,
Вдруг юноше как будто отдых краткий
Давал, чтоб вновь пылала жарче грудь.
И цепью все тягчайшею украдкой
Его сковать старался как-нибудь,
Умея разжигать своею властью
Огонь страданья вместе с нежной страстью.

И ночью раз имел во сне влюбленный
Видение: в слепительных лучах
Жена явилась ярко озаренной,
И мальчик обнаженный на руках,
С колчаном, с луком; вмиг, разгоряченный,
Достал стрелу и целит впопыхах.
Жена сказала: «Погоди, сынишка,
И торопиться надо без излишка».

И к Африке она оборотилась
И говорит: «Скажи, что за напасть?
Что за печаль? И в мыслях помутилось
Из-за чего? Иль выпало на часть
Перепугаться Мензолы? Явилась —
Что ж не возьмешь над сердцем девы власть,
Но, словно трус, от грусти и печали
Поник? Лови любовь в ее начале!