Евгений Жук - Время в тумане

Когда Холстов на «техничке» подкатил к силосной яме, оказывать помощь было некому — машина без единой вмятины стояла, вытащенная трактором, на дороге, а сам Леха сверху заглядывал в яму, пытаясь понять, что же с ним случилось.

Быстро оглядев машину, Холстов подошел к Лехе, ощупал его и, поняв, что тот здоров и пьян, рассвирепел. Когда же Леха, оправдываясь, дохнул пьяным дыхом — ткнул его по челюсти. Не удержавшись, Леха, по уже меньшей дуге, опять свалился в яму.

За рукоприкладство Холстова чуть не лишили партийного билета, а Лехе опять повезло — с распухшей челюстью его оставили в покое, и недели через две, когда опухоль прошла, глаза его опять весело заулыбались… Но пить за рулем Леха бросил.

Водители — народ на язык острый — прозвали Леху «Летчиком».

…Проехав километров десять, они свернули к маленькому родничковому озерцу. Может, оттого, что вода в нем была необычайно чистая, Толкачев и Сысин не въехали в озерцо, а остановились на берегу и каждый по-своему: Толкачев — деловито и уверенно, Сысин — шумя и плескаясь, стали мыть машины.

…У Толкачева и Сысина были ЗИЛы-самосвалы. У обоих с виду новые и одного цвета, но у Толкачева впереди на крыше кабины тускло блестели три лампочки, и Горин понял: у Толкачева «восьмерка» (машина имеет восьмицилиндровый двигатель), а у Сысина обычная однорядная «шестерка». Горин знал: это только сейчас, когда они неслись по легкой, чуть пружинящей полевой дороге, Леха Сысин и впрямь был похож на лихого летчика. Но с грузом все изменится: Толкачев на своей «восьмерке» ровно и без натуги возьмет холмы и подъемы, а Сысин отстанет, будет переключать скорость, давить на «газ» и материть свою «шестерку», глядя, как легко от него уходит Толкачев…

У Горина КамАЗ был чист. Он подошел к воде и посмотрел на дно. Жизни в этом холодном, чистом озере, вероятно, не было и летом. Теперь же ее не было видно вовсе. Горину сделалось неуютно; он поднял голову. С близлежащих полей доносился нарастающий шум машин. Горин подумал, что и он вот сейчас ворвется в этот шум, сольется с ним. Его городская жизнь оставалась где-то позади, перебираясь на второй план. Он вдруг понял, зачем он, Горин, приехал сюда — он приехал убирать хлеб. И эта мысль взволновала его. Озеро было внизу, ему захотелось посмотреть на поля, пшеницу, увидеть вблизи комбайн. Он забрался в кузов КамАЗа. Ближнее поле было полиновано рядками скошенной пшеницы. «Раздельная уборка», — подумал Горин, удивился тому, что знает, как убирают хлеб, и сердце его вдруг защемило оттого, что было рядом с ним: от чистого озера, от поля с поваленной пшеницей и еще от каких-то давних полузабытых детских воспоминаний.

…Горин вырос в городе, в детдоме. Но до города у него были отец и мать, и он их помнил. Они жили далеко от этих мест на юге, рядом с морем, в совхозе. Мать умерла позже отца, но отца он помнил лучше, почти хорошо. Вследствие своей инвалидности и невылеченных ран от войны, отец работал на совхозной маленькой электростанции — «движке». Но во время уборки он переходил на комбайн.

Отцу он возил на поле обед — пышки и молоко. Холодные пышки становились тяжелыми и невкусными, и мать торопилась, чтобы отец их съел теплыми. Вынув пышки из печи, мать обертывала их полотенцем, толкала в старую, истертую сумку, ставила рядом большую бутылку молока; он бежал на ток и на визжавшей, подпрыгивающей «полуторке» добирался до поля. Отец шел навстречу. Он расставлял свои большие руки и поднимал его. Сын смеялся, крепко прижимая старую сумку, боясь уронить ее…

Отец ел горячие пышки, припивая молоком, а потом шел, прихрамывая, к комбайну.

Он становился рядом… Он помнил матово блестевший штурвал, бункер, заполненный зерном, «полуторки», идущие рядом с комбайном. Помнил названия комбайнов: «Коммунар», «Сталинец-6». Помнил слова, которыми обменивались комбайнеры: центнер, хедер. В этих словах была тайна.

Сколько лет прошло с тех пор? Страшно много. Он знал это. Годы были в нем. Он их чувствовал. И все же на миг ему показалось, что он совсем маленький, даже еще меньше, чем когда возил пышки отцу, но что поле то же, что вот сейчас из-за пригорка вылезет старенький «Коммунар», а за штурвалом будет стоять отец, и он, Горин, плавно и мягко, как в детском сне, побежит навстречу, и отец поднимет его…

Комбайн и вправду вылез. Горин не слышал его и, не ожидая, вздрогнул и очнулся — комбайн был не тот. Совсем не тот. Это был новый, сверкающий краской СК-6. Комбайнер быстро и мощно довел комбайн до края поля, ловко крутанул почти на месте, застыл, опуская хедер и переключаясь на пониженный ход, и покатил, быстро сжевывая поваленный, подсохший рядок.

За первым появился второй, третий, и вот уже с десяток новых СК-6 выехало на поле. Горин вспомнил газетные и книжные сравнения комбайнов с кораблями, плывущими по хлебному морю, и понял, что сравнения эти пришли от тех, давних, прицепных «Коммунаров». СК-6 не плыли караваном. Каждый в одиночку, кто рядом, а несколько навстречу друг другу, они быстро и напористо, уткнувшись хедерами в поле, утюжили ere. Если они и походили на корабли, то на корабли боевые, маневренные. А скорее, они напоминали танки во время боя.

Оторвавшись, Горин обернулся и, встретившись взглядом с Толкачевым, указал рукой на поле. Тот кивнул, подозвал Сысина, они влезли к Горину и стали рядом. Толкачев, показывая на поле, кратко объяснил работу. От пяти комбайнов зерно берет он с Сысиным, от остальных — Горин. Решено было подстраховывать друг друга, а чтобы комбайны все вдруг не остались без машин, первым возьмет зерно Сысин, потом Горин, а пока будет грузиться Толкачев, подъедет пустой Сысин.

Они въехали на пригорок за озерцом, выстроились в ряд навстречу полю, заглушили моторы и молча следили за накатывающимися на них и убегающими комбайнами. «Мы как три богатыря, — подумал Горин. — Только кто есть кто? Ну, Сысин, ясно, — Алеша Попович. А Илья Муромец? Здоровяк Толкачев на своем ЗИЛе или я — худой и бледный Горин — на длинном КамАЗе? Скорее, Илья Муромец — Толкачев. Он и стал в центре…»

Вдруг один из комбайнов застыл, и на нем ярко замигал маячок. Толкачев взглянул на Сысина, рука того дернулась к ключу зажигания, и машина Летчика понеслась по стерне, объезжая неподнятые рядки, к комбайну…

Тут же засверкал маячок на другом, и Горин, разволновавшись и не сразу включив двигатель, медленно двинулся к комбайну, так же, как и Сысин, объезжая рядки неубранного хлеба.

…Прошло три дня, и Горин втянулся в карусель под комбайнами. Работали они по 16—18 часов в сутки, но норму Горин делал процентов на семьдесят. Чуть больше набегало у Сысина. Норму выполнял только Толкачев. Горин видел, каким чертом тот крутился у комбайнов, и спросил бригадира — отчего такая норма?