Вадим Никольский - Через тысячу лет [Научно-фантастическая проза]

«Если бы все это хотя бы вполовину было правда, газеты всего мира кричали бы об этом денно и нощно… Сотни лошадиных сил в спичечной коробке! Железная дыня в роли магометовой гробницы — между небом и землей! Полет на луну! Чушь!.. Вдобавок — обещание показать какой-то взрывчатый фейерверк нового фасона! Уж не приснилось ли мне все это? А все-таки — занятный старик, надо будет его навестить в воскресенье…» — замкнул Финк цепь своих несколько бессвязных размышлений, устанавливая нивелир на берегу какой-то мелкой речонки…

В ближайшее воскресенье Финк, выутюженный и накрахмаленный, в легком пробковом шлеме (совершенно как у инженера Рида), с изящным стеком в руке, снова шагал по тому же пыльному шоссе. Впереди был целый свободный день, и Финк решил завернуть к старому чудаку с его мотором в сигарной коробке, — отчасти из любопытства посмотреть на диковинки, а больше из чувства вежливости, чтобы справиться о здоровье. Никогда не следует обрывать знакомство, которое может оказаться полезным впоследствии!..

Вот и группа каштанов, а за ней видна уже и зеленая крыша профессорского дома…

Но что за нелепость? Крыша переламывается, точно картонная взлетает куда-то кверху, гигантский клуб густо-оранжевого облака взметывается над домом, разнося в стороны куски стен и деревьев и, в то же мгновение, что-то как плотной подушкой ударяет и валит Финка с ног и точно миллион медных гирь падает в медные тазы, оглушая мозг невыносимым ревом раздираемого воздуха… Вихрь песка, пыли и листьев перевертывает Финка несколько раз через голову и швыряет его в ближайшую шоссейную канаву…

Над головой Финка проносятся ветки деревьев, стропила, камни, куски железа, свистят обломки стекол и снова тишина. Невозмутимая тишина ясного летнего полудня…

Измятый, вымокший и перецарапанный, вылез Финк из канавы, не отдавая себе отчета в происшедшем…

«Что случилось? Буря? Взрыв? Землетрясение?..»

Взгляд его ищет дачи профессора, он смутно сознавал, что между всем происшедшим и этой дачей существует какая-то связь…

Дачи профессора не видно…

Финк протирает себе глаза, но дома по-прежнему нет, как нет… Не помня себя, Финк устремляется вперед, к тому месту, где только что произошла катастрофа и куда уже бегут со всех сторон кричащие люди…

Дом профессора исчез совершенно и без следа, — даже фундамента не осталось, — на месте дома зияет сейчас круглая темная глубокая воронка со спекшимися и сплавившимися от жара краями… Жаром несет и сейчас от ямы, над которой еще вьется легкий коричневатый туман, постепенно разносимый ветром.

«Ультра-дезинтегратор», должно быть, был найден профессором Форсом, но найти его оказалось легче, чем овладеть страшной силой его действия!..

Это было лет двенадцать назад, — когда я возвращался с Кавказа, захватив серьезную малярию на изысканиях перевальной железной дороги Тифлис-Владикавказ, где я работал в качестве кончающего студента-практиканта.

В Беслан поезд пришел настолько переполненным, что мне лишь кое-как удалось втиснуться в один из вагонов третьего класса.

В вагоне было душно и накурено… Чувствовал я себя преотвратительно, — а тут как нарочно публика подобралась какая то шумливая и неприятная. Где-то рядом резались в карты и шумно приветствовали всякий удачный ход, — из другого отделения в общий гам нашей половины вагона четким речитативом вплетались два спорящих женских голоса — слов нельзя было разобрать, — но, кажется, — дело шло о какой-то протекшей банке, промочившей чью-то корзину…

Красные полосы заката — сделались серыми, — кое-где уже начинали поблескивать звезды, — читать стало трудно. Я отложил книгу в сторону и попытался заснуть…

Мои попытки хоть как-нибудь, скрючившись, подремать в своем углу — дальше предстояла целая бессонная ночь с пересадкой — были совершенно напрасны… Чуть забудешься и перед глазами начнут уже рисоваться какие-то спутанные образы полусна-полуяви, — как вновь в сознание врываются то азартные крики игроков, то чья-то ругань, то визг до сих пор молчавшего младенца, и в этом раздражающем вагонном гаме слух даже отдыхал на мерном усыпляющем ритме стука колес…

— Что, видно, и вам не спится? — услышал я чей-то тихий, надтреснутый голос.

Вглядевшись, я заметил против себя маленькую сухую фигурку пожилого человека в ватном пальто и низко надвинутой на лоб какой-то несуразной широкополой шляпе. Это был, кажется, единственный, кроме меня, пассажир, который не заводил разговоров со своими соседями — он сразу же, порывшись в вытертом кожаном чемоданчике, извлек оттуда какую-то книгу и углубился в чтение, забившись в угол скамейки.

Сейчас, обратившись ко мне с этим вопросом, он усиленно попыхивал папироской и я мог при слабых ее вспышках рассмотреть кончик острого носа, серые, странно поблескивавшие глаза и узкую бородку клином…

Мы разговорились.

— Значит, вы едете из самого, так сказать, центра Кавказа, — оживился мой спутник, — любопытно, весьма любопытно! Дивный край. Богатый край! И по всей Белой Арагве проехали? А в долине речки, — он упомянул какое-то незнакомое название — были?

— Нет, — отвечал я, — наша партия дошла лишь до Архотского перевала — а вам откуда эти края знакомы?

— Господи! Мне ли их не знать! Да ведь я по Кавказу нет места, где бы не исходил. Где только ни приходилось бывать, а эти места, что изволили назвать, так мне и сугубо памятны будут…

— Что же, вы это по службе, или так, по своей охоте, по Кавказу путешествовали?

— Как сказать, — отвечал мой спутник, — сперва-то и не по службе, и не по воле, а по распоряжению свыше, — ведь я из административно-ссыльных… Хоть в студентах не был, — а довелось претерпеть… Сам-то я москвич прирожденный. Да-с, двадцать лет прожил я в этом краю. Когда папенька мой умерли, мне уже срок вышел и мог я снова на прежнее жительство вернуться. А тогда я уже и сам не захотел… В детстве, знаете, я кроме Воробьевых гор, да Яузы с Москвой-рекой, ничего не видывал, а тут Казбек и Эльбрус верхи в небо уводят, — Терек, как котел кипящий, тихая Кубань — весной берегов не видно… Красота несказанная… Котомочку с бельем да парой сапог — на плечи, карту, деньжат малую толику прихватишь — и айда с весны в горы… Помню восход солнечный на Казбеке. Впервые видел тогда…

Дни были на редкость и ясные, и тихие. Переночевали мы под скалами, под утро промерзать стали, прыгаем, греемся — кругом темень еще, да какая-то особенная, горная темень. В ней, знаете, глубина чувствуется… Потом точно кто на востоке пальцем по небу светлую полосу протер, — стали помаленьку горные вершинки обозначаться, а там и солнышко краем выглянуло. Оглянулся я назад, на запад, — и испугался. К западу еще темень в долинах и вершины еще розоветь не начали, — и вижу это — одна, что поближе, вспыхнула, другая подальше зажглась, а там еще и еще дальше, — ровно кто с гор покрывало к западу тянет… И тень ночная прямо на глазах к западу убегает… Вот тут-то я и сообразил: — да ведь это земля вертится — и оттого и тень убегает! Понял и жуть меня взяла: значит, это и я, и мои товарищи, и горы, и Кавказ весь — как пылинки на колесе вертимся и в бездны несемся… Сел я и глаза зажмурил. Товарищи рядом стоят и от восторга ахают. А мне страшно делается. Ну, потом-то попривык…