Анатолий Иванов - ЛОГИКА КОШМАРА

Когда наша пресса в эпоху горбачевского реабилитанса бросилась наперебой восхвалять бывших троцкистов, помянул добрым словом журнал “Наука и жизнь” в №6 за 1988 год и латыша Ивара Смилгу, который с 1919 по 1921 год возглавлял (после Серебрякова) Политуправление РККА. Однако после этого названный журнал получил письмо из Таганрога от А.Николаенко с вопросом: не тот ли это Смилга, на совести которого незаконный расстрел Б.Думенко и его боевых товарищей, суд и смертный приговор над Ф.Мироновым? Да, пришлось ответить С.Бурину, тот самый. Но, видите ли, Смилга искренне верил в виновность Думенко и Миронова”. Тех, кто искренне верил в виновность обвиняемых на процессах 30-х годов, Бурин не прощает, зато Смилгу за искренность его веры готов простить.

В 1920 году на IХ съезде когорта троцкистов пополнилась еще тремя членами. Евгений Преображенский, сын священника, стал секретарем ЦК и членом Оргбюро. Именно этот деятель разработал теорию “первоначального социалистического накопления”, которая предусматривала максимальную перекачку прибавочного продукта из “несоциалистической среды” и строительство социализма за счет экспроприации крестьянства, превращаемого во внутреннюю колонию. Разумеется, эту теорию осудили и потом всегда тыкали в нее, как в доказательство преступных замыслов троцкизма, но на самом деле все “социалистическое переустройство сельского хозяйства” свелось при Сталине к последовательному воплощению в жизнь теории Преображенского.

Одним из самых верных сторонников Троцкого был Иван Никитич Смирнов, “самый общительный, жизнерадостный и остроумный из людей”, по отзыву того же Троцкого (Моя жизнь, т.II, с.139). Смирнов, как и Смилга, сработался с Троцким, будучи членом РВС. Сталина же он, подобно Серебрякову, недооценивал и удивлялся, когда ему говорили, что Сталин – это кандидат в диктаторы. “Да ведь это совсем серый и ничтожный человек. Это посредственность, серое ничтожество!” (Л.Троцкий. Сталин, т.II, с.167). Впоследствии Смирнову пришлось горько пожалеть о своей недальновидности.

Сторонником Троцкого был тогда и будущий многолетний член Политбюро А.А.Андреев, которого спасла быстрая смена ориентации.

Схватка с троцкистами началась в том же 1920 году с упомянутой ранее дискуссии о профсоюзах. Фанатично уверенный во всесилии методов администрирования, Троцкий предложил “перетряхнуть профсоюзы с песочком” и целиком подчинить диктату партийных и государственных органов. ЦК, состоявший тогда из 19 человек, раскололся почти надвое. Троцкого поддержали Бухарин, Дзержинский, Крестинский, Серебряков, Преображенский, Андреев, Раковский и Смирнов. Нет сомнения, что Ленин не меньше Троцкого хотел подмять профсоюзы, которые тогда, под руководством Томского, не в при мер нынешним, были вполне самостоятельными и незадолго перед этим нанесли оплеуху самому Ленину в так называемой дискуссии о единоначалии, что заставило Ленина стать осмотрительней и выступить за внешне более гибкую позицию по отношению к профсоюзам. Ленина поддержали Зиновьев, Каменев, Сталин, Калинин, Томский, Рыков, Радек, Артем и Рудзутак. Склока докатилась до Х съезда (март 1921) и закончилась первой крупной чисткой в верхах. Из ЦК вывели трех вышеупомянутых секретарей, а также Андреева. Новый секретариат составили совершенно новые люди: Молотов (Скрябин), который одновременно стал кандидатом в члены Политбюро и членом Оргбюро, Ярославский (Губельман) и В.Михайлов, также включенные в Оргбюро. В Политбюро Крестинского заменил бывший до того времени кандидатом Зиновьев.

Наши источники обычно пишут о Григории Евсеевиче Зиновьеве, будто настоящая его фамилия Радомысльский, но и это неверно. В оригинале его звали Гирш Апфельбаум, происходил он из той же Херсонской губернии, что и Троцкий, революционную деятельность начинал в Елизаветграде, который позже носил его имя, а теперь (пока) называется Кировоградом. Отец Зиновьева, как и положено бедному еврею, имел молочную ферму, а сын учился не где-нибудь, а в Бернском университете (“Неделя”, 1988, №29). Членом ЦК Зиновьев стал уже в 1907 году и с тех пор был неразлучен с Лениным (Каменев в 1914 году поехал в Россию и был там арестован). Ленин и Зиновьев выступали как соавторы, вместе вернулись в Россию в знаменитом запломбированном вагоне, потом вместе прятались в Разливе и между ними сложились “очень теплые личные взаимоотношения” (Р.Медведев. К суду истории, с.97).

Однако отношение Ленина к Зиновьеву можно рассматривать как исключительный случай в среде коммунистов. Р.Конквест, изучив мемуарную литературу, делает вывод: “Трудно найти кого-нибудь, кто писал бы о Зиновьеве иначе как во враждебном тоне. Очевидно, он производил на всех впечатление тщеславного, невежественного, наглого и трусливого ничтожества… Он не имел и политического чутья, не понимал экономических проблем. Он был очень эффектным оратором, но его речам недоставало основательности и они производили лишь временный эффект на возбужденную массовую аудиторию” (Великий террор, с.29).

Не менее отрицательный букет качеств находит у Зиновьева и Р.Медведев: “неразборчивость в средствах, честолюбие, тщеславие, склонность к демагогии и недостаток выдержки”. К этому добавлялась еще и крайняя жестокость. Как пишет тот же Р.Медведев, ни в одном городе Советской России красный террор не был осенью 1918 года более массовым, чем в Петрограде, вотчине Зиновьева. Широко практиковался здесь и расстрел заложников (цит. соч., с.97,98).

Как вспоминает Н.Берберова, в “Петроградской правде” каждое утро Зиновьев писал: “Я объявляю”, “Я приказываю”, “Я запрещаю”, “Я буду карать безжалостно”, “Я не потерплю”… и за этим чувствовался чудовищный аппарат неимоверной силы, который был у него в руках и которым он владел, не давая ни себе, ни другим ни минуты покоя” (Железная женщина. Нью-Йорк, 1982, с.124).

Н.Берберова предполагает, что Зиновьев, как ближайший человек к Ленину, не терпел мысли о возможности Горького занять его место в сердце великого человека, поэтому старался вредить Горькому где мог и как мог. Арестованным, за которых хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не хлопотал. Продовольствие, топливо и одежда, которые Горький с величайшим трудом добывал для ученых, писателей, художников, перехватывались по распоряжению Зиновьева и распределялись неизвестно по каким учреждениям. Дерзость Зиновьева доходила до того, что его агенты перлюстрировали горьковскую переписку, в том числе письма самого Ленина, а в 1920 году Зиновьев устроил в густо и пестро населенной квартире Горького повальный обыск (цит. соч., с.128, 130).

Горький ото всех этих зиновьевских забав уехал в эмиграцию, но и сам был хорош. Ведь это он облаял в Несвоевременных мыслях” русского человека, назвав его зверем, пакостно-трусливым при всей своей жестокости. Эти слова были явно сказаны не по адресу, но зато они могут быть с полным правом отнесены к отнюдь не русскому человеку – Зиновьеву, совершенно беспощадную характеристику которому дал его соплеменник и соратник Троцкий: “Свердлов говорил мне: “Зиновьев – это паника”. А Свердлов знал людей, И действительно: в благоприятные периоды, когда по выражению Ленина нечего было бояться”, Зиновьев очень легко взбирался на седьмое небо. Когда же дела шли плохо, Зиновьев ложился обычно на диван, не в метафорическом, а в подлинном смысле, и вздыхал. Начиная с 1917 года я мог убедиться, что средних настроений Зиновьев не знал: либо седьмое небо, либо диван” (Моя жизнь, т.II, с.158). Приехав в Петроград во время наступления Юденича, Троцкий застал Зиновьева “на диване” и, сам, будучи чеком не робкого десятка, не дал Зиновьеву обратиться в паническое бегство, как здесь же, под Петроградом, Троцкий однажды, вскочив на лошадь, остановил отступающих красноармейцев. И тот же Зиновьев, когда его потащили в 1936 году на расстрел, визжал, как свинья: “Позвоните Сталину!”, а увидев, что на Сталина надежды нет, воззвал к высшей инстанции, к своему еврейскому богу: “Шема Исраэл: Адонай Элохейну, Адонай Эхад!”.