А Р - ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ им. А. М. ГОРЬКОГО

Примерами таких характеристик могут служить приведенные выше (см. гл. IV, 2) отрывки из «Палаты № 6». Эти характеристики относятся к центральным героям; кузина Рита - персонаж второстепенный. Случайностный способ у Чехова универсален; он не зависит от места персонажа в иерархии действующих лиц произведения.

Классический образец строго целесообразной предметной характеристики - Гоголь. Сам Гоголь говорил, что он собирает «все тряпье, которое кружится ежедневно вокруг человека»20. Но это было не «всё», а, так сказать, характеристическое тряпье; каждый предмет - «говорящая» деталь. «Стол, кресла, стулья - все было самого тяжелого и беспокойного свойства, - словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: «и я тоже Собаке-вич!» или: «и я тоже очень похож на Собакевича!» («Мертвые души»). «Сущность художественной рисовки у Гоголя, - писал В. Розанов, - заключалась в подборе к одной избранной, как бы тематической черте создаваемого образа других все подобных же, ее только 20 Н. В. Гоголь. Поли. собр. соч., т. VIII. М., Изд-во АН СССР, 1952, стр. 453.

продолжающих и усиливающих черт, с строгим наблюдением, чтобы среди их не замешалась хоть одна, дисгармонирующая им или просто с ними не связанная черта (в лице и фигуре Акакия Акакиевича нет ничего не безобразного, в характере- ничего не забитого)»21

Дочеховская литература в принципах отбора художественного предмета тяготеет к гоголевскому способу изображения. Чехов - противоположный полюс.

На первый взгляд может показаться, что к Чехову близок здесь Толстой - с его далекостью от характеристик гоголевского типа и вниманием к духовной и вещной индивидуальности. Действительно, описания типа характеристики Платона Каратаева («вся фигура Платона «…» была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки «…» были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые») у Толстого исключение. В его характеристиках, портретах (частный случай характеристики) постоянно встречаются детали, подобранные как будто по иному признаку. Такова, например, знаменитая деталь - губка княгини Болконской.

Деталь внешне случайная. Но только внешне. «Хорошенькая с чуть чернеющимися усиками, верхняя губка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милее вытягивалась и опускалась на нижнюю», «Короткая губка с усиками и улыбкой поднималась так же весело и мило». По, выбранная по внешне случайному признаку, черточка эта «врастает» во внешний облик героини и становится существенным его признаком, без которого маленькая княгиня уже непредставима. В этом отличие такой предметной подробности от чеховских - типа «мороженых яблок». Трудно представить, чтобы при общей авторской характеристике Болконского или Левина сообщалось между прочим, что он читал «всегда лежа».

Это не значит, что Чехов всегда был антиподом Толстого. Следы влияния Толстого видны в таких известных вещах Чехова, как «Именины» и «Дуэль» (не говоря уж о некоторых ранних) - и, в частности, в использовании предметов. Иногда в чеховском тексте на близком повест21 В. Розанов. Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария с приложением двух этюдов о Гоголе. Изд. 3-е. СПб., Изд. М. В. Пирожкова, 1906, стр. 273.

вовательном пространстве рядом оказываются «толстовские» и «чеховские» детали. Именно в этих случаях отчетливо видна их разнота.

«Андрей Ильич, томный от голода и утомления «…» набросился на колбасу и ел ее с жадностью, громко жуя и двигая висками.

«Боже мой, - думала Софья Петровна, - я люблю его и уважаю, но… зачем он так противно жует?» («Несчастье»).

Деталь явно «толстовская» - того же типа, что и уши Каренина (о сходстве подобной детали с толстовскими в «Именинах» Чехову в свое время писал А. Н. Плещеев22; Чехов с этим соглашался23). Но далее в этом же рассказе встречаем деталь совсем иного плана: «Она думала и глядела на своего мужа, сытого, но все еще томного. Почему-то взгляд ее остановился на его ногах, миниатюрных, почти женских, обутых в полосатые носки; на концах обоих носков торчали ниточки…»

Подробность в последующем тексте никак не интерпретируется. И это уже чеховская деталь. Она дана не потому, что нужна для ситуации или целого, но затем только, что Чехов так видит человека: вне иерархии «значительное» - «незначительное», вне мысли о том, что каждая мелкая подробность может быть только частью чего-то более крупного. Она - знак видения человека в целостности его существенных и случайных черт.

Итак, и в чеховской характеристике героев «говорящие» подробности свободно мешаются с подробностями, в характеристическом смысле «немыми».

Наиболее обобщенная, отобранная часть повествования подчиняется общему принципу отбора предметов.

Прозе и драматургии Чехова присуща одна, давно замеченная черта - символичность некоторых деталей: «отдаленный, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный», и стук топора по дереву в «Вишневом саде», неподвижные, спящие овцы в рассказе «Счастье», одинокий тополь в «Степи», забор в «Даме 22 Письмо к Чехову от 6 октября 1888 г. - «Слово». Сборник второй. М., 1914, стр. 256-257. 23 Письмо Чехова к А. Н. Плещееву от 9 октября 1888 г.

с собачкой», крыжовник и т. п. Не противоречит ли эта черта своей отобранностью, условностью, лежащей в самой природе символа, - не противоречит ли она отмеченному принципу случайностного изображения?

Нет, не противоречит. И причина здесь прежде всего в особом характере чеховских деталей-символов. Символами служат у него не некие «специальные» предметы, которые могут быть знаком скрытого «второго плана» уже по своему закрепленному или легко угадываемому значению24. В этом качестве выступают обычные предметы бытового окружения. В повести «Три года», как очень хорошо показал А. А. Белкин, «поэтическим символом счастья» стал обиходный предмет - зонтик25. Из приведенных выше примеров «специально символическим», пожалуй, может показаться лишь «отдаленный, точно с неба, звук струны». Но деталь эта тут же включается в случайностный реально-бытовой план - оказывается, что «где-нибудь в шахтах сорвалась бадья. Но где-нибудь очень далеко» («Вишневый сад», д. II).

Символы Чехова - это некие «естественные» символы, целиком погруженные в предметный мир произведения. Андрей Белый именно в «непреднамеренности» видел специфически чеховское в них. «Символизм Чехова отличается от символизма Метерлинка весьма существенно, - писал он. - Метерлинк делает героев драмы сосудами своего собственного мистического содержания. В них открывается его опыт. Указывая на приближение смерти, он заставляет старика говорить: «Нет ли еще кого-нибудь среди нас?» Слишком явный символ. «…» Чехов, истончая реальность, неожиданно нападает на символы. Он едва ли подозревает о них. Он в них ничего не вкладывает преднамеренного, ибо вряд ли у него есть мистический опыт. Его символы поэтому непроизвольно врастают в действительность. Нигде не разорвется паутинная ткань явлений»26. Как решительно выразился 24 Такие «традиционные» символы - чайка, тюрьма, которую видно из окна палаты № 6, у Чехова очень редки. 25 А. Белкин. Чудесный зонтик. Об искусстве художественной детали у Чехова. - «Литературная газета», 26 января 1960 г. 26 Андрей Белый. Вишневый сад. - «Весы», 1904, № 2, стр. 47. Д. Н. Овсянико-Куликовский называл чеховское использование символов «полусимволизмом» (Д. Овсянико-Куликовский. Литературные беседы. - «Северный курьер», 1900, 5 мая,