Александр Генис - Эссе 2003-2008

Великий форвард, на которого молится вся команда, воплощает свободный дух футбола. Как пассат, он носится по полю, послушный только постоянству направления. Его цель - оказаться в нужном месте в нужное время, чтобы не пропустить свидание с судьбой. Гол кажется материализацией этого непрерывного движения, продолжением его. Но встреча двух тел в неповторимой точке - все равно дело случая. И мы рукоплещем тому, кто способен его расположить к себе - не расчетом, а смирением, вечной готовностью с ним считаться, его ждать, им стать.

C Джеймсом Бондом мы появились на свет в одном и том же 1953 году. Он, правда, родился, как Афина Паллада, - взрослым и хорошо вооруженным. В первой книге Яна Флеминга «Казино «Рояль» Бонду 36 лет. Возраст делает его ровесником Октябрьской революции, но сохранился он куда лучше. Даже «холодную войну» Бонд пережил без особого ущерба, чего не скажешь о других ее участниках вроде Фиделя Кастро. В новой исторической обстановке Бонд добился того, чего не могут многие другие. Он сохранил свое место, свою аудиторию и, что немаловажно, свои замашки.

Рассказы о Бонде всегда были бедекером для завистников. Обладая прекрасным вкусом, он находил себе дело в самых живописных уголках планеты. Следуя за ним, мы наслаждались той же панорамой, что открывается богатым и знаменитым, когда у них есть время оглядеться. Бонд привык убивать врагов там, где его более миролюбивые зрители мечтают провести отпуск.

Но главное в приключениях Бонда - он сам. Укорененный в давнюю, идущую от рыцарского романа, авантюрную традицию, этот герой привык свысока смотреть на неофитов, выделяясь на любом фоне статью и достоинством знающего себе цену аристократа. Прирожденное высокомерие и сословная ирония не позволяли ему смешиваться с персонажами более простодушных боевиков. Даже в XXI веке Бонд не порвал с позапрошлым столетием. В мире победившей демократии он остался последним рыцарем и джентльменом - из тех, что дерутся, не снимая смокинга.

Полагаясь только на себя, Джеймс Бонд всегда был сам по себе. Этот артистический индивидуализм, который напоминает нам о Шерлоке Холмсе, позволяет Бонду устоять в борьбе с самым опасным соперником - с озверевшим прогрессом. Несмотря на его происки, Джеймс Бонд так и не стал одушевленным приспособлением для испытания шпионской техники, хотя она изрядно мешает проявить ему свою личную доблесть. Это раньше, в начале карьеры Бонда, техника была фокусом, кунштюком, эксцентрическим сорняком прогресса. Арсенал Бонда, которым его снабжал ворчливый Кью, маскировал свою зловещую функцию невинным обликом - вроде смертоубийственной авторучки. Теперь стало хуже. Умное оружие нашей продвинутой эпохи упраздняет героя, вытесняя его на задворки и сюжета, и мироздания. Только полувековой запас обаяния помог Бонду выстоять в этом соревновании. Он и в XXI веке сумел сохранить уникальный облик. Свидетельство тому - феноменальное долгожительство.

Как говорил Борхес, только великий литературный персонаж (например, Дон Кихот) способен выйти за пределы породившей его книги, чтобы принять участие в приключениях, о которых и не думал его автор.

Именно это и произошло с Джеймсом Бондом: Ян Флеминг умер, зато живет его герой.

Чтобы познакомиться с богами, я вышел до зари. Сладкий утренний сон был моей жертвой давно не кормленным олимпийцам. Они отнеслись к ней благосклонно, судя по встреченному орлу, вставшему раньше меня. Конечно, по вызубренным в музеях правилам в орлиных когтях должна была биться змея, но они на Крите не водятся. Вглядываясь в уже проступивший сквозь бледную тьму Псилоритис, откуда видны четыре моря, омывающие остров, я пытался вступить в общение с тем, кто там жил еще тогда, когда священная вершина называлась по-древнему - Идой. Зевс, однако, молчал.

«Так даже лучше», - утешал я себя, ибо обычно он говорит громом и молнией, а я направлялся к пляжу. К тому же в древности люди встречали богов переодетых, преображенных, либо, как того же Зевса, озверевших. Но если это так, то откуда мне знать, что я уже не встречался с кем-нибудь из их компании, когда столкнулся с загадочным пастухом в очках или огибал его овец, включая сердитую мамашу, отталкивавшую ягненка от вымени?

Если рассматривать вещи с этой единственно верной, во всяком случае на Крите, точки зрения, то положение дел на острове для варяга представлялось подозрительным, для грека - благочестивым, для атеиста - сокрушительным и для агностика - в самый раз.

На пляже я оказался как раз тогда, когда первый солнечный луч проник в прибрежный грот, откуда со смущенным видом выскочили две собаки: черный кобель и белая сука с красными, будто от слез, глазами. Не знаю, что у них произошло, но, видимо, ничего непоправимого, ибо они вместе умчались по берегу и быстро растаяли в разгорающейся синеве.

Римлян нельзя понять, не зная их истории, - грекам хватает географии. Особенно на Крите, где все началось: боги, мы, Европа. Туристам здесь охотно показывают пещеру (даже две), где родился Зевс. Повзрослев, он завез на остров еще наивную Европу и овладел ею на пляже неподалеку от нашего отеля под развесистым платаном, который в награду за укрывшую любовников тень никогда не сбрасывает листвы.

Чтобы познакомиться с остальной мифологией, надо обойти остров, а это непросто, ибо путь идет всегда по скалам и часто над морем. Ветер выедает в породе острые кружева: ступить еще можно, сесть - ни за что. Тем более что кругом длинные колючки: упадешь - достанут до сердца. Даже нежные цветы с отчаянием впиваются в камень. Легко нарвать только маки: у них вся сила ушла в цвет.

Вокруг тебя слишком много красивых гор. Их нельзя ни запомнить, ни забыть, но главное - нельзя остановиться. Каждая скала открывает зрению ровно столько, чтобы хотелось заглянуть за ее изгиб. И ты доверчиво позволяешь пейзажу все дальше заводить тебя в безлюдную, но населенную глушь. Кроме непременных на острове Зевса орлов фауну представляли умные козы с надменным видом и вертикальными зрачками. Составив вместе копыта, они, изящные, как балерины на пуантах, умещаются на камне размером с тарелку. Диких козлов местные зовут кри-кри и высекают из камня на сельских площадях, у колодца или таверны. Тут еще помнят сатиров.

Первые христиане верили в богов не меньше язычников, но, открыв новую веру, они посчитали олимпийцев опасными демонами. Когда конкуренция утратила остроту, старым богам, взамен отобранного неба, оставили землю. На Крите язычество так плавно перетекло в христианство, что мертвым по-прежнему вкладывают в руки апельсин для Харона - вместо вышедшего из обращения обола.