Array Array - Русская жизнь 050608 Русская Эротика

Мысли мои спотыкались - и споткнулись окончательно, когда я заметил, что она, в первый раз за весь вечер, смотрит на меня внимательно. Я сконфузился и замолчал.

- Да какой там роман, - нетерпеливо сказала аглашка и расстегнула рубашку.

В ту ночь я ближе познакомился с плиткой в ванной комнате, с романтическим ковриком в туалете, с коридорным паркетом, невежливым и неровным. Больше всего мне понравился кухонный пол, хоть на него и попадали свечки, две фиолетовых и одна зеленая.

Так я узнал об аглашках. Но не сразу упал в эту бездну. Я падал, как воск со свечи - постепенно.

Отношения развиваются так. Сначала она показывает в компьютере фотографии. У аглашки имеется великое множество фотографий. Вот она на выпускном вечере с пятью девчонками (подружки, конечно же, нескладные, некрасивые), вот Тунис, Шарм-аль-Шейх и Мальдивы - на пляже в купальнике и прямо в воде (видны только глаза - голубые, само собой). Вот она на пикнике где-то за городом - позирует, облокотясь на лэндровер. Правую ногу вперед, голову набок, локоны не завиты (природа обязывает к разнообразию). Маникюр, пиво в банке. Я уже зачарован.

«Извените, - вежливо пишет она, так некстати перебивая все мои мысли, на этот раз далекие от модернизма, - а можете показать свои фотки? Мне хочется посмотреть».

Но о грустном не будем.

Тем не менее дня через два мы оказываемся в ресторане, за стеклянным прозрачным столом. Нет, это совсем не подвал - терраса на крыше торгового центра. Охранники только что не во фраках и только что не с пулеметами. Пахнет, если верить рекламе, ландышами - впрочем, я не знаю, как пахнут ландыши, поэтому верю. Она пьет мартини, пока строго один бокал - второй будет признаком доверия и нахлынувших чувств. Я пытаюсь смотреть слегка в сторону (так принято для пущей привлекательности) и сомневаюсь. Если я расскажу, что ученые Рурского университета выяснили: запах ландышей в 2 раза увеличивает подвижность сперматозоидов, что тогда будет? Не шути, не шути. Лучше что-нибудь про модернизм. И я разговариваю по возможности красиво и непонятно.

- Вы, наверное, много думаете, я права? А вот интересно - о чем? - от любого вопроса безмятежная аглашкина красота делается бесконечно требовательной, грозной даже, и я долго думаю над ответом.

- Ну, например, я думаю о разных текстах, - отвечаю я осторожно.

- Но это же так тяжело - все время думать о текстах! Надо и о себе подумать иногда!

Я сокрушенно киваю головой, соглашаясь. А стол-то прозрачный. Чулки над коленями уходят не так уж и далеко. Но засматриваться больше, чем на три секунды, нельзя. Это будет уже неуважение к личности - «Я тебе интересна только как женщина или как человек?» Тем более что я чуть не потерял нить беседы. А та знай себе вьется.

- Мне казалось, все эти тексты, романы - это ваша работа, а вы - это вы. Не знаю, может я не понимаю чего-то?

И снова требовательные глаза - голубые, конечно. Или зеленые? Я опрокинул бы стол, но в модернистском романе это не принято. Там отражения, метафоры, зеркала, а не рурские сперматозоиды, одуревшие от мнимых ландышей, что цветут лишь на крыше торгового центра. Думать нужно о текстах, а не о чулках, и если удачно ответишь на все вопросы - воплощенная строгость, аглашка, закажет повторный бокал.

Дальше - больше: плитка, кухонный пол и паркет, да хоть раскладушка. Ну а что насчет счастья? - позволительно будет спросить в этом радужном месте. Молчание.

Дело в том, что жизнь не ограничивается террасой. Она не исчерпывается даже ковриком, хотя, казалось бы, уж на что романтический коврик! Но и подаренное им забвение, как выясняется, недолговечно. Жить и любить, как завещал Лоуренс Даррелл, затруднительно - но сочинение Джеральда Даррелла, а именно «Моя семья и другие звери», будучи рьяно воплощенным в быту, окажется еще трудней.

Допустим, я не умею водить лэндровер - и, что самое ужасное, не хочу. Аргументы мои сбивчивы и неубедительны. Видишь ли, милая, я все время думаю о текстах, а не о встречной и разделительной полосе.

- Мне кажется, мы с тобой разные люди, - сердито объясняет аглашка, покачивая шлепанцем.

- Да ну что ты! - ахаю я.

- Ты - Стрелец, а я - Дева, мы не сходимся характерами, я проверяла. Ты думаешь не обо мне, а о текстах - ты же сам говорил. И вообще, вместо меня нужна женщина, которая тебе интеллектуально подходит, - наставляет она, применяя волшебное слово.

Вот, значит, как. Знаю-знаю: она тебе интеллектуально подходит - это когда ни чулок, ни кудрей, а одни папиросы.

Только спорить не получается. Пустота, так приятно блестящая, когда я заглядываю в голубые (серые! карие!) аглашкины очи, пустота, изредка заменяемая игрой рефлексов, то кроличьих, то тигриных, больше не манит, а только расстраивает и раздражает. «А как же поговорить?» С кем? С той, другой, подходящей. Где? В подвале, где ж еще говорят. А о чем? Конечно же, о модернизме.

Для мужчины и женщины, как мы знаем, не может быть других тем.

И мужчина, взяв женщину под руку, обреченно ползет вниз по узкой лестнице, туда, где пахнет чем-то кислым, семиотическим. Что там сказано в фрейдовском эпиграфе к «Александрийскому квартету», будь он неладен? «Каждый сексуальный акт следует рассматривать как процесс, в который вовлечены четыре человека». Почти что верно: я, она, водка и книжка.

Тем не менее первые десять минут я в блаженстве. Мне не нужно кивать головой и выбирать выражения. Но и засматриваться поверхностью стеклянных столов здесь нет смысла: во-первых, стол деревянный, вместо скатерти плотно покрытый пеплом. Во-вторых, смотреть в любом случае не на что - смотреть можно только правде в глаза. Глаза, полные зеркальных метафор. Господи, как же она много курит.

Что там у нас было, лэндровер? - думаю я во вторые десять минут, - интересно, почем нынче курсы, и дороги ли права?

В третьи десять минут я готов на Мальдивы.

А еще через полчаса меня тянет сказать «извените» и так явно подходящей мне женщине, и родному подвалу, отменно модернистскому в своей безнадежности. Не хочу больше врать: мне не нравится этот роман. Я не думаю только о текстах. О чулках я могу думать значительно больше.

Ужас в том, что в классическом девичьем простодушии, в органическом совершенстве хорошенькой женщины, в бездумной гармоничности сфотографированной в тысяче видов аглашки - есть нечто сокрушительное, нечто трагически неотменяемое. То, от чего нельзя увернуться, закрыться хоть сорока градусами, хоть сочинениями обоих Дарреллов, хоть даже и ландышами. С ландышами, кстати, все происходит только быстрее - что рурские ученые и доказали.

Остается самая малость - вернуться. Но что ей сказать?

Что вообще можно сказать человеку, не доверяющему романам, текстам, словам - если только слова эти не написаны в гороскопе?