Русская Жизнь 14.03.08 Европа

Из всего этого могут получиться либо Объединенные Европейские Эмираты с вариантом ислама более жестким, чем в большинстве стран нынешнего Ближнего Востока (находящиеся в чужой для себя среде европейские мусульмане очень часто оказываются гораздо радикальнее своих соотечественников, оставшихся дома), либо европейский нацизм как единственная возможность предотвратить появление ОЕЭ. Либо «лоскутное одеяло» («Европа регионов») из эмиратов и нацистских образований. И вот такая Европа в качестве соседа будет уже в высшей степени неприятна. От нее можно будет ждать чего угодно. Другое дело, что она к тому времени может разоружиться окончательно. А при реализации варианта ОЕЭ она неизбежно утратит даже тот военно-технологический потенциал, который у нее останется.

Впрочем, как уже говорилось, Россия в нынешнем виде вряд ли доживет до всего этого. Она стремительно приобретает все черты «новой Европы». Здесь теперь тоже постмодернизм, поэтому нет ценностей, за которые можно умирать. Уголовников и педофилов здесь никто не накажет, если у них есть возможность откупиться от «правосудия» или использовать административный ресурс. «Все хорошо» и с миграцией. Она стремительно растет, приводя к постепенной замене коренных народов России жителями южных и, что гораздо хуже, восточных стран. Причем если в Европе главной причиной миграции становится низкая рождаемость среди аборигенов, то у нас к этому добавляется еще и патологическое нежелание аборигенов работать, особенно если речь идет о физическом труде. Большинство наших людей не будет заниматься им ни за какие деньги, что не помешает им жаловаться на засилье инородцев.

И ни в какой Европе телевидение, полностью подконтрольное власти, все-таки не превращает людей в дебилов и подонков так активно и целенаправленно, как в «поднимающейся с колен» России. Так что не нам издеваться над Европой. Не имеем мы на это никакого морального права.

К тому же концу, что и Европа, мы придем, миновав то, что она прошла - настоящие свободу, демократию, гуманизм, равенство перед законом. У них это было, да пока еще, в основном, и есть. Мы обошлись. Видимо, это и есть особый русский путь.

Съестной пустячок

Чего не покажут весы

Максим Семеляк

Весы в дорогих европейских гостиницах показывают на несколько килограммов меньше.

Всегда.

Определение «дорогие» в данном случае непринципиально - в дешевых гостиницах вообще никаких весов в номера не ставят. Со словом же «европейские» хочется повозиться подольше - подобно тому, как женщине приятно некоторое время потоптаться на весах-поддавках.

Разумеется, подобный, как выразился бы чеховский помещик, «мистификасьон» объясняется обыкновенным пятизвездочным сикофантством и имеет своей целью обыкновенное же подстрекательство постояльца к лишней порции и бутылке. Это понятно, но как-то неромантично. Есть все же резон предполагать, что с каждым пересечением европейской границы русский человек претерпевает решительное изменение, касающееся самых глубин натуры - по крайней мере, так хочется думать самому русскому человеку. И вот вполне ощутимое доказательство, которое, кстати, весьма удобно направить в совсем уже отчаянное, не сказать бесстыжее русло, памятуя теорию о душе, делающей тело легче в известный момент (в конце концов, не зря же в советской литературной традиции заграница приравнивалась к мифу о загробной жизни).

Что-то, безусловно, в таких поездках от русского человека отлетает - чтобы в этом убедиться, достаточно даже беглого взгляда со стороны. Например, русский всегда с безошибочной брезгливостью выделяет своих соотечественников в европейской толпе, даже не замечая, что тем самым он совершает акт невинного, но все же предательства. Это почти рефлекс - шарахаться от русской речи хоть на мосту Бир-Хаким, хоть в Кенсингтоне. Русский человек потому так безошибочно узнает своих, что норовит сам на себя посмотреть взглядом европейца. Позиция стороннего наблюдателя за самим собой, разумеется, не делает его неотъемлемой частью ЕС - собственно европейцам до русских в толпе дела, как правило, нет. Подобная позиция, по совести говоря, не делает ему большой чести, зато оставляет его в приподнятом одиночестве - по то сторону гостей и хозяев. В приподнятом одиночестве европейские города чувствуешь уже совершенно как свои.

На этом месте я бы уже предпочел отказаться от совершенно невыносимого в своей безликости словосочетания «русский человек в Европе» и перейти для упрощения коммуникации на личности - то есть на себя самого.

Для поколения, рожденного в первой половине семидесятых и приобретшего более-менее устойчивую привычку наведываться в Европу только во второй половине девяностых, та сторона уже знаменовала собой все, что угодно, но только не свободу. Может быть, первый раз в истории (чуть не со времен Эллады, которая когда-то осознала себя свободным Западом в противовес деспотичному персидскому Востоку) Европа не ассоциировалась напрямую со свободой. Свобода (по крайней мере, на взгляд тогдашнего школьника) как раз бушевала по эту сторону - в период с 87-го по 91-й, и в общем, даже успела слегка утомить. Европа в те годы вообще была как-то в тени, и ей скорее отводилась роль рассадника стерильного изобилия - тому весьма способствовали популярные жлобские фантазии Жванецкого на тему вымытого с мылом асфальта - почему-то этот образ вселял в меня скорее отвращение.

Я обратил внимание на вздорный фокус с весами, поскольку всегда испытывал определенную уверенность в том, что, пересекая европейскую границу, я не столько нечто приобретаю, сколько оставляю за бортом. Некий зазор между собой здешним и собой тамошним определенно существует. Когда на таможне меня спрашивают о цели поездки, я всякий раз теряюсь, потому что начинаю в этот момент думать скорее о причинах отъезда. А они, в общем, почти всегда одни и те же - избавиться на некоторое время от того самого, чего не показывают весы. В Европе тебя в некотором смысле становится меньше - подобно тому, как от счастья люди глупеют, как говорил, кажется, Ален де Боттон. Существует представление (уничижительное и лестное одновременно), что европейский человек - существо более развитое, зато русский - более глубокое. Если воспользоваться этой столь же сомнительной, сколь и несгибаемой схемой, то можно предположить, что именно эту чертову «глубину» и не показывают весы.

Во времена моей учебы в Московском государственном университете существовала примечательная негоция - можно было поехать собирать клубнику на какие-то английские огороды. За это даже платили - десять, что ли, фунтов в день, не помню. Слова «агротуризм» здесь тогда еще не существовало. Для студента, измученного напитками «Оригинальный» и «Лето Осетии», книгами Селина, идеями Дугина, самопальными наркотиками, танками 93-го года, непроницаемой нищетой и прочими прелестями тогдашней московской жизни, это был удивительный - не прорыв, не побег, но перевод разговора в другое русло. Не столь глубокое, пожалуйста. При таких перспективах меньше всего хотелось глобальных разговоров о месте русского человека в Европе etc. Все эти разговорчики, суть которых, в общем-то, если разобраться, всегда сводилась к сакраментальному «можно ли воровать в гостях серебряные ложки?», словно бы специально норовили испортить нам всю малину, точнее, клубнику.