Федерико Гарсиа Лорка. Стихи

черной тоской порастая.

- О Соледад, моя мука!

Что за тоска в этом пенье!

Плачешь ты соком лимона,

терпким от губ и терпенья.

- Что за тоска!.. Как шальная

бегу и бьюсь я о стены,

и плещут по полу косы,

змеясь от кухни к постели.

Тоска!.. Смолы я чернее

ц черной тьмою одета.

О юбки мои кружевные!

О бедра мои - страстоцветы!

- Омойся росой зарянок,

малиновою водою,

и бедное свое сердце

смири, Соледад Монтойя...-

Взлетают певчие реки

на крыльях неба и веток.

Рожденный день коронован

медовым тыквенным цветом.

Тоска цыганского сердца,

усни, сиротство изведав.

Тоска заглохших истоков

и позабытых рассветов...

САН-МИГЕЛЬ

ГРАНАДА

Склоны, и склоны, и склоны -

и на горах полусонных

мулы и тени от мулов,

грузные, словно подсолнух.

В вечных потемках ущелий

взгляд их теряется грустно.

Хрустом соленых рассветов

льются воздушные русла.

У белогривого неба

ртутные очи померкли,

дав холодеющей тени

успокоение смерти.

В холод закутались реки,

чтобы никто их не тронул.

Дикие голые реки,

склоны, и склоны, и склоны...

Вверху на башне старинной

в узорах дикого хмеля

гирляндой свеч опоясан

высокий стан Сан-Мигеля.

В окне своей голубятни

по знаку ночи совиной

ручной архангел рядится

в пернатый гнев соловьиный.

Дыша цветочным настоем,

в тоске по свежим полянам

эфеб трехтысячной ночи

поет в ковчеге стеклянном.

Танцует ночное море

поэму балконов лунных.

Сменила тростник на шепот

луна в золотых лагунах.

Девчонки, грызя орехи,

идут по камням нагретым.

Во мраке крупы купальщиц

Подобны медным планетам.

Гуляет знать городская,

и дамы с грустною миной,

смуглея, бредят ночами

своей поры соловьиной.

И в час полуночной мессы,

слепой, лимонный и хилый,

мужчин и женщин с амвона

корит епископ Манилы.

Один Сан-Мигель на башне

покоится среди мрака,

унизанный зеркалами

и знаками зодиака,-

владыка нечетных чисел

и горних миров небесных

в берберском очарованье

заклятий и арабесок.

САН-РАФАЭЛЬ

КОРДОВА

I

Смутно уходят упряжки

в край тишины тростниковой

мимо омытого влагой

римского торса нагого.

Гвадалквивирские волны

стелют их в зеркале плесов

меж гравированных листьев

и грозовых отголосков.

И возле старых повозок,

в ночи затерянных сиро,

поют, вышивая, дети

про вечную горечь мира.

Но Кордове нет печали

до темных речных дурманов,

и как ни возводит сумрак

архитектуру туманов -

не скрыть ее ног точеных

нетленный и чистый мрамор.

И хрупким узором жести

дрожат лепестки флюгарок

на серой завесе бриза

поверх триумфальных арок.

И мост на десять ладов

толкует морские вести,

пока контрабанду вносят

по старой стене в предместья...

II

Одна лишь речная рыбка

иглой золотой сметала

Кбрдову ласковых плавней

с Кордовой строгих порталов.

Сбрасывают одежды

дети с бесстрастным видом,

тоненькие Мерлины,

ученики Товита,

они золотую рыбку

коварным вопросом бесят:

не краше ли цвет муската,

чем пляшущий полумесяц?

Но рыбка их заставляет,

туманя мрамор холодный,

перенимать равновесье

у одинокой колонны,

где сарацинский архангел,

блеснув чешуей доспеха,

когда-то в волнах гортанных

обрел колыбель и эхо...

Одна золотая рыбка

в руках у красавиц Кордов:

Кордовы, зыблемой в водах,

и горней Кордовы гордой.

САН-ГАБРИЭЛЬ

СЕВИЛЬЯ

I

Высокий и узкобедрый,

стройней тростников лагуны,

идет он, кутая тенью

глаза и грустные губы;

поют горячие вены

серебряною струною,

а кожа в ночи мерцает,

как яблоки под луною.

И туфли мерно роняют

в туманы лунных цветений

два такта грустных и кратких

как траур облачной тени.

И нет ему в мире равных -

ни пальмы в песках кочевий,

ни короля на троне,

ни в небе звезды вечерней.

Когда над яшмовой грудью

лицо он клонит в моленье,

ночь на равнину выходит,

чтобы упасть на колени.

И недруга ив плакучих,

властителя бликов лунных,

архангела Габриэля

в ночи заклинают струны.

- Когда в материнском лоне

послышится плач дитяти,

припомни цыган бродячих,

тебе подаривших платье!

II

Анунсиасьон де лос Рейес

за городской стеною

встречает его, одета

лохмотьями и луною.

И с лилией и улыбкой

перед нею в поклоне плавном

предстал Габриэль - архангел,

Хиральды прекрасный правнук.

Таинственные цикады

по бисеру замерцали.

А звезды по небосклону

рассыпались бубенцами.

- О Сан-Габриэль, к порогу

меня пригвоздило счастьем!

Сиянье твое жасмином

скользит по моим запястьям.

- С миром, Анунсиасьон,

о смуглое чудо света!

Дитя у тебя родится

прекрасней ночного ветра.

- Ай, свет мой, Габриэлильо!

Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

Заткать бы мне твое ложе

гвоздикой и горицветом!

- С миром, Анунсиасьон,

звезда под бедным нарядом!

Найдешь ты в груди сыновней

три раны с родинкой рядом.

- Ай, свет мой, Габриэлильо!

Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

Как ноет под левой грудью,

теплом молока согретой!

- С миром, Анунсиасьон,

о мать царей и пророчиц!

В дороге светят цыганам

твои горючие очи.

Дитя запевает в лоне

у матери изумленной.

Дрожит в голосочке песня

миндалинкою зеленой.

Архангел восходит в небо

ступенями сонных улиц...

А звезды на небосклоне

в бессмертники обернулись.

КАК СХВАТИЛИ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО

НА СЕВИЛЬСКОЙ ДОРОГЕ

Антоньо Торрес Эредья,

Камборьо сын горделивый,

в Севилью смотреть корриду

шагает с веткою ивы.

Смуглее луны зеленой,

шагает, высок и тонок.

Блестят над глазами кольца

его кудрей вороненых.

Лимонов на полдороге

нарезал он в час привала

и долго бросал их в воду,

пока золотой не стала.

И где-то на полдороге,

под тополем на излуке,

ему впятером жандармы

назад заломили руки.

Медленно день уходит

поступью матадора

и плавным плащом заката

обводит моря и долы.

Тревожно чуют оливы

вечерний бег Козерога,

а конный ветер несется

в туман свинцовых отрогов.

Антоньо Торрес Эредья,

Камборьо сын горделивый,

среди пяти треуголок

шагает без ветки ивы...

Антоньо! И это ты?

Да будь ты цыган на деле,

здесь пять бы ручьев багряных,

стекая с ножа, запели!

И ты еще сын Камборьо?

Подкинут ты в колыбели!

Один на один со смертью,

бывало, в горах сходились.

Да вывелись те цыгане!

И пылью ножи покрылись...

Открылся засов тюремный,