Федерико Гарсиа Лорка. Стихи

едва только девять било.

А пятеро конвоиров

вином подкрепили силы.

Закрылся засов тюремный,

едва только девять било...

А небо в ночи сверкало,

как круп вороной кобылы!

СМЕРТЬ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО

Замер за Гвадалквивиром

смертью исторгнутый зов.

Взмыл окровавленный голос

в вихре ее голосов.

Рвался он раненым вепрем,

бился у ног на песке,

взмыленным телом дельфина

взвился в последнем броске;

вражеской кровью омыл он

свой кармазинный платок.

Но было ножей четыре,

и выстоять он не мог.

И той порой, когда звезды

ночную воду сверлят,

когда плащи-горицветы

во сне дурманят телят,

древнего голоса смерти

замер последний раскат.

Антоньо Торрес Эредья,

прядь - вороненый виток,

зеленолунная смуглость,

голоса алый цветок!

Кто ж напоил твоей кровью

гвадалквивирский песок?

- Четверо братьев Эредья

мне приходились сродни.

То, что другому прощалось,

мне не простили они -

и туфли цвета коринки,

и то, что кольца носил,

а плоть мою на оливках

с жасмином бог замесил.

- Ай, Антоньито Камборьо,

лишь королеве под стать!

Вспомни пречистую деву -

время пришло умирать.

- Ай, Федерико Гарсиа,

оповести патрули!

Я, как подрезанный колос,

больше не встану с земли.

Четыре багряных раны -

и профиль, как изо льда.

Живая медаль, которой

уже не отлить никогда.

С земли на бархат подушки

его кладет серафим.

И смуглых ангелов руки

зажгли светильник над ним.

И в час, когда четверо братьев

вернулись в город родной,

смертное эхо затихло

гвадалквивирской волной.

ПОГИБШИЙ ИЗ-ЗА ЛЮБВИ

- Что там горит на террасе,

так высоко и багрово?

- Сынок, одиннадцать било,

пора задвинуть засовы.

- Четыре огня все ярче -

и глаз отвести нет мочи.

- Наверно, медную утварь

там чистят до поздней ночи.

Луна, чесночная долька,

тускнея от смертной боли,

роняла желтые кудри

на желтые колокольни.

По улицам кралась полночь,

стучась у закрытых ставней,

а следом за ней собаки

гнались стоголосой стаей,

и винный янтарный запах

на темных террасах таял.

Сырая осока ветра

и старческий шепот тени

под ветхою аркой ночи

будили гул запустенья.

Уснули волы и розы.

И только в оконной створке

четыре луча взывали,

как гневный святой Георгий.

Грустили невесты-травы,

а кровь застывала коркой,

как сорванный мак, сухою,

как юные бедра, горькой.

Рыдали седые реки,

в туманные горы глядя,

и в замерший миг вплетали

обрывки имен и прядей.

А ночь квадратной и белой

была от стен и балконов.

Цыгане и серафимы

коснулись аккордеонов.

- Если умру я, мама,

будут ли знать про это?

Синие телеграммы

ты разошли по свету!..

Семь воплей, семь ран багряных,

семь диких маков махровых

разбили тусклые луны

в залитых мраком альковах.

И зыбью рук отсеченных,

венков и спутанных прядей

бог знает где отозвалось

глухое море проклятий.

И в двери ворвалось небо

лесным рокотаньем дали.

А в ночь с галерей высоких

четыре луча взывали.

РОМАНС ОБРЕЧЕННОГО

Как сиро все и устало!

Два конских ока огромных

и два зрачка моих малых

ни в даль земную не смотрят,

ни в те края, где на челнах

уплывший сон поднимает

тринадцать вымпелов черных.

Мои бессонные слуги,

они все смотрят с тоскою

на север скал и металлов,

где призрак мой над рекою

колоду карт ледяную

тасует мертвой рукою...

Тугие волы речные

в осоке и остролистах

бодали мальчишек, плывших

на лунах рогов волнистых.

А молоточки пели

сомнамбулическим звоном,

что едет бессонный всадник

верхом на коне бессонном.

Двадцать шестого июня

судьи прислали бумагу.

Двадцать шестого июня

сказано было Амарго:

- Можешь срубить олеандры

за воротами своими.

Крест начерти на пороге

и напиши свое имя.

Взойдет над тобой цикута

и семя крапивы злое,

и в ноги сырая известь

вонзит иглу за иглою.

И будет то черной ночью

в магнитных горах высоких,

где только волы речные

пасутся в ночной осоке.

Учись же скрещивать руки,

готовь лампаду и ладан

и пей этот горный ветер,

холодный от скал и кладов.

Два месяца тебе сроку

до погребальных обрядов.

Мерцающий млечный меч

Сант-Яго из ножен вынул.

Прогнулось ночное небо,

глухой тишиною хлынув.

Двадцать шестого июня

глаза он открыл - и снова

закрыл их, уже навеки,

августа двадцать шестого...

Люди сходились на площадь,

где у стены на каменья

сбросил усталый Амарго

груз одинокого бденья.

И как обрывок латыни,

прямоугольной и точной,

уравновешивал смерть

край простыни непорочной.

РОМАНС ОБ ИСПАНСКОЙ ЖАНДАРМЕРИИ

Их копи черньш-черны,

и черен их шаг печатный.

На крыльях плащей чернильных

блестят восковые пятна.

Надежен свинцовый череп -

заплакать жандарм не может;

въезжают, стянув ремнями

сердца из лаковой кожи.

Нолуночны и горбаты,

несут они за плечами

песчаные смерчи страха,

клейкую мглу молчанья.

От них никуда не деться -

скачут, тая в глубинах

тусклые зодиаки

призрачных карабинов.

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь увешан.

Желтеют луна и тыква,

играет настой черешен.

И кто увидал однажды -

забудет тебя едва ли,

город имбирных башен,

мускуса и печали!

Ночи, колдующей ночи

синие сумерки пали.

В маленьких кузнях цыгане

солнца и стрелы ковали.

Плакал у каждой двери

израненный конь буланый.

В Хересе-де-ла-Фронтера

петух запевал стеклянный.

А ветер, горячий и голый,

крался, таясь у обочин,

в сумрак, серебряный сумрак

ночи, колдующей ночи.

Иосиф с девой Марией

к цыганам спешат в печали -

она свои кастаньеты

на полпути потеряли.

Мария в бусах миндальных,

как дочь алькальда, нарядна;

плывет воскресное платье,

блестя фольгой шоколадной.

Иосиф машет рукою,

откинув плащ златотканый,

а следом - Педро Домек

и три восточных султана.

На кровле грезящий месяц

дремотным аистом замер.

Взлетели огни и флаги

над сонными флюгерами.

В глубинах зеркал старинных

рыдают плясуньи-тени.

В Хересе-де-ла-Фронтера -

полуночь, роса и пенье.

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь украшен...

Гаси зеленые окна -

все ближе черные стражи!

Забыть ли тебя, мой город!

В тоске о морской прохладе

ты спишь, разметав по камню

не знавшие гребня пряди...

Они въезжают попарно -

а город поет и пляшет.

Бессмертников мертвый шорох

врывается в патронташи.