Федерико Гарсиа Лорка. Стихи

вверх по реке покочевала льдиной

и море - в тот же миг - по именам

припомнило все жертвы до единой.

НЕГРЫ

НРАВ И РАЙ НЕГРОВ

Ненавистны им птичьи тени

в белой наледи щек холеных

и раздоры огня и ветра

в облицованных льдом салонах.

Ненавистны платки прощаний,

лук без цели и звук без эха

и запрятанные колючки

в алой мякоти злачного смеха.

Их манит синева безлюдий,

колокольная поступь бычья,

и прилива кривая пляска,

и лукавой луны обличья.

Тайновидцы следов и соков,

сетью искр они будят болота

и хмелеют от горькой прохлады

своего первобытного пота.

Ибо там, в синеве хрустящей

без червей и следов лошадиных,

где над яйцами страуса стелется вечность

и колышется танец дождинок,

в синеве изначальной,

где ночь не боится рассвета,

где походкой сомнамбул верблюды туманов

бегут от нагого кочевника-ветра,

там, где сладко траве

над тугими телами стелиться,

где рядится в кораллы чернильная скорбь

вековая

и под связками раковин меркнут усопшие лица, -

разверзается танец, из мертвого пепла вставая.

ОДА КОРОЛЮ ГАРЛЕМА

Своей поварешкой

он на кухне глаза вырывал крокодилам

и непослушных обезьян лупил по заду.

Своей поварешкой.

Спал вечный огонь в сердцевине кремней

искрометных,

и скарабеи, пьянея от вкуса аниса,

совсем забывали тусклый мох деревенский.

Черный старик, поросший грибами,

шел отрешенно в потемки, где плакали нефы,

а король поварешкой скрипел и скрипел,

и цистерны с протухшей водой прибавлялись.

Розы бежали по лезвию

бритвенной гибкости ветра,

и на помойках в шафранной пыли

маленьких белок терзали дети,

пылая пятнистым румянцем зверства.

Мы должны перейти мосты

и покрыться черным румянцем,

чтобы запах легочной тьмы

наотмашь хлестнул теплотой ананаса

по нашим бескровным лицам.

Мы должны убить белокурого,

который торгует водкой,

и всех друзей и сообщников яблока и песка,

мы должны кулаком ударить

по кипящим сгусткам фасоли, -

пусть король Гарлема поет,

пусть поет со своим народом,

и в длинной шеренге тесной,

под асбестом луны небесной,

крепко пусть крокодилам спится,

и пусть никто не рискнет усомниться

в красоте бесконечной, вечной

поварешек, щеток, и терок, и котлов, и кастрюль,

и конфорок на черных-пречерных кухнях.

О Гарлем! О Гарлем! О Гарлем!

Никакая тоска на земле не сравнима

со взором твоим угнетенным,

не сравнима с кровью твоею, сотрясаемой

в недрах затменья,

с яростью глухонемой,

во мраке - совсем гранатовой,

и с твоим королем великим, задыхающимся

в ливрее.

Зияла в полуночной тверди глубокая трещина,

и замерли там саламандры из кости слоновой.

Молодые американки были беременны

одновременно детьми и деньгами,

а кавалеры изнемогали на крестах

ленивой зевоты.

Это они.

Это они у подножья вулканов пьют и пьют

серебристое виски

и глотают, глотают кусочки сердца на ледяных

медвежьих горах.

Этой ночью король Гарлема

беспощадной своей поварешкой

на кухне глаза вырывал крокодилам

и непослушных обезьян лупил по заду.

Своей поварешкой.

Плакали негры, теряясь

в калейдоскопе солнечных зонтиков

и золотистых солнц,

щеголяли мулаты, смертельно тоскуя

по белому телу,

и от ветра туманило зеркала

и упругие вены рвало у танцоров.

Черные,черные, черные, черные.

Ваша ночь опрокинута навзничь, и могучая кровь

не имеет выхода.

Нет румянца. Есть кровь под кожей,

гранатовая от ярости,

кровь, живая на красных шипах ножевых

и в груди у природы кровной,

во мраке теней от клешней и терний луны,

в небесах горящей как рак.

Кровь, которая ищет на тысяче древних дорог

запыленные кости, и пепел белесый,

и арки небес, коченеющих ночью,

где бродят безмолвные толпы планет

вдоль пляжей пустынных, со всячиной всякой,

забытой людьми и потерянной здесь.

Кровь, сатанински медленно следящая краем

глаза,

сок, отжатый из дрока, темный нектар

подземный,

кровь, от которой ветер, в ямке застряв,

ржавеет,

кровь, которая может рассасывать

мотыльков на оконных стеклах.

Эта кровь - на подходе, и скоро

по крышам, решеткам балконным

явится с яростным стоном,

чтоб жечь полыханьем зловещим

хлорофилл белокурых женщин,

рокотать в изголовьях кроватей,

рядом с белой бессонницей раковин,

и устроить всемирный потоп - в желтый час,

на рассвете табачного цвета.

Да, бежать и бежать,

бежать и скорей запираться на чердаках

небоскребов, прижиматься к темным углам,

потому что душа этих дебрей

в каждую щелку проникнет

и оставит на вашем теле отпечаток легчайший

тьмы величайшей

и печаль, которая будет дешевле полинялой

перчатки и розы фальшивой.

И тогда в безмолвии мудром

повара, и официанты, и все,

кто своим языком зализывает

раны миллионеров,

ищут черного короля - на улицах

и перекрестках, где витает призрак селитры.

Южный древесный ветер, втянутый

в черный омут,

гнилые лодки выплевывает и в плечи вонзает

иглы;

южный ветер, носильщик, погонщик

шелухи, букварей, окурков

и вольтовых дуг, в которых - кремированные

осы.

Забвенье - три крошечных капли чернил

на стекляшке монокля,

любовь - единственный образ,

незримый на плоскости камня.

Сплетались над облаками пестики с лепестками,

но стебли кишели в бездне - и ни единой розы.

Справа, слева, с юга и севера, со всех четырех

сторон

вырастает стена, непосильная

для крота и сверла водяного.

Не ищите в ней, негры, трещин -

там все та же глухая маска.

Ищите под гул ананаса

великое солнце в зените.

Солнце, скользящее в лиственной гуще

с трезвым знаньем, что нимфа не встретится

в чаще,

солнце, крушащее цифры и числа, но вовек

не спугнувшее хрупкого сна,

солнце, покрытое татуировкой, солнце,

плывущее вниз по реке,

мычащее, жадных кайманов дразнящее.

Черные, черные, черные, черные.

Зебра, и мул, и змея не бледнеют,

когда умирают.

И лесоруб никогда не уловит мгновение смерти

в стоне деревьев, которые он убивает.

Так пускай до поры укрывает ваши черные

корни древесная тень короля,

замрите, и ждите, и дайте крапивам, цикутам

и терниям острым

вскарабкаться выше, на самые крыши всех

высочайших домов.

Тогда, о негры, тогда, тогда-то

вы сможете яростно целовать колеса

быстрых велосипедов,

совать глазастые микроскопы в потемки

беличьих дупел узких,

и, наконец, ничего не боясь, плясать исступленно