Федерико Гарсиа Лорка. Стихи

как будто прибитые к суше кровавым потопом.

СТИХИ ОЗЕРА ЭДЕМ-МИЛС

ДВОЙНАЯ ПОЭМА ОЗЕРА ЭДЕМ

Наше стадо пасется, и ветер веет.

Гарсиласо

Древний, мой прежний, голос

не глотал загустевшие, горькие соки.

Вижу - он лижет и лижет мне ноги

в зарослях влажной, хрупчайшей осоки.

Ай, прежний голос любви моей,

ай, голос правды моей,

ай, голос моей распахнутой раны, -

в те дни с языка моего струились розы вселенной -

все до единой,

и даже не снилось травинке невинной

хладнокровное хрупанье

челюсти длинной, лошадиной!

Ныне кровью моей допьяна напиваются,

напиваются кровью угрюмого детства,

а глаза мои разбиваются на свирепом ветру сиротства,

в сатурналиях алюминия,

пьяных воплей и святотатства.

Отпустите меня, отпустите

в мир, где Ева ест муравейник

и Адам оплодотворяет перламутровых рыб туманных.

Пропусти, человечек с рожками, добрый гений

вьюнковых звений,

дай дорогу в долину божественных пеней,

райских сальто и райских летаний.

Мне ведомы самая тайная сущность,

и цель сокровенная ржавой иголки,

и магический ужас в глазах, что, проснувшись,

видят сами себя на глазурной тарелке.

Не надо ни сна, ни блаженства, - всего лишь,

о голос божественный,

всего лишь нужна свобода, моя любовь человечья,

которая терпит увечья

в беспросветных воронках ветра.

Моя любовь человечья!

Все акулы охотятся друг за другом,

ветер вцепится скоро в сонных листьев изнанку.

О древний голос! Языком своим выжги

мой теперешний голос - порошок и жестянку.

Буду плакать, ведь хочется, хочется плакать,

так заплакать, как мальчику с парты последней,

потому что я не травинка, не поэт, не скелет,

закутанный в мякоть,

а лишь сердце, смертельно раненное,

стон - на стоны иного мира,

боль - на боль вселенной соседней.

Повторять свое имя и плакать, -

роза, детство, над озером сизым зелень елки

и жилки простора, -

говорить свою правду и плакать, правду сердца,

способного плакать,

ради правды - убить иронию

и подсказки литературы.

Нет, не требую, нет, - я ведь только хотел бы,

чтобы вольный мой голос лизал мои руки.

В лабиринте бессовестных ширм затерялось бумажкой

мое сиротливое тело,

и его добивают луна и часы, на которых от пепла

стекло поседело.

Так сказал я тогда.

Так сказал я тогда, когда все поезда

остановлены были Сатурном,

и туманы, и Сновиденья, и Смерть искали меня

в двойной неприкаянности.

Искали меня в двойной неприкаянности

там, где грустно мычат коровы

на хрупких ногах бесплотных,

как ноги пажей прозрачных;

и где грустно парит мое тело

между призрачной двойней

между тою и этою чашей весов.

ЖИВОЕ НЕБО

Я искал

и не плачу, хотя не найду никогда.

Среди пересохших камней и пустых насекомых

не увижу сражение солнца с живыми телами.

Я вернусь к изначальному миру

столкновений, приливов и гулов,

к истокам новорожденных,

туда, где поверхности нет,

где увижу, как то, что искал, обретет

свою белую радость,

когда улечу, исчезая в любви и песках.

Туда не проникнет иней зрачков угасших

и стоны деревьев, которые губит шашень.

Там очертанья переплелись так тесно,

что каждая форма - только залог движенья.

И не пробиться там через рой соцветий -

зубы, как сахар, в воздухе растворятся.

И не погладить папоротник ладонью -

оледенит ее ужас слоновой кости.

Там, под корнями и в сердцевине ветра,

так очевидна истина заблуждений,

никелевый пловец, стерегущий волны,

сонных коров розоватые женские ноги.

Я искал

и не плачу, хотя не найду никогда.

Я вернусь к изначальному,

влажному трепету мира

и увижу, как то, что искал, обретет

свою белую радость,

когда улечу, исчезая в любви и песках.

Улетаю - навеки юный - над пустотой кроватей,

над стайкой бризов и севших на мель баркасов.

Дрожанье удара, толчок о крутую вечность

и любовь - наконец, беспробудная. Любовь!

Любовь наяву!

НА ФЕРМЕ

МАЛЫШ СТЭНТОН

- Do you like me?

- Yes, and you?

- Yes, yes.(1)

Стоит остаться мне одному -

и снова со мной твои десять лет,

три слепых коня,

дюжина твоих рожиц, укрытых под синяками,

и морозная мелкая дрожь на листах кукурузы.

Стэнтон, мальчик мой, Стэнтон!

Ровно в полночь из комнаты вышел рак,

окликая пустые улитки рецептов,

непоседливый рак с ледяной бахромою

термометров

и мечтою плода, чтоб его расклевал соловей.

И теперь в этом доме

ночью бредят беленые стены,

а на досках загона и крестах перелеска

появляются пятна ожога.

Моя тоска кровоточила вечерами,

когда твои веки были подобны стенам,

когда твои руки были подобны странам,

а тело мое становилось эхом бурьяна.

Смертная мука искала свои лохмотья -

пыльный саван, изодранный псами, -

и шел ты за нею, ни разу не дрогнув,

до самых ворот непроглядного омута.

Маленький Стэнтон, глупый и чудный звереныш,

с матерью, взломанной сельскими кузнецами,

с парой братьев своих -

старший съеден уже муравьями -

перед бешеным раком, который сорвался с цепи!

Есть няньки, которые к детским губам

подносят замшелые реки и стойкую горечь

там, где черные женщины делят крысиные норы.

Ибо любит толпа

видеть горлиц в помойной яме,

и я знаю, чего они жаждут, -

те, кто нам наступает на пальцы.

Твое незнание, мальчик, было твоим бастионом.

В тот день, когда рак зашвырнул тебя

в угол спальни,

где в эпидемию умерли гости,

и раскрыл свою рваную розу из колких стекол

и дряблых пальцев,

чтобы замазать тиной зрачки плывущих, -

в тот лень ты искал в бурьяне мою кончину,

позеленелую боль в повилике страха.

А недобро притихший рак, чтоб улечься с тобою,

разбрызгал по простыням контуры

красных пейзажей

и поставил на гроб снежный кустик окиси бора.

Укройся в лесу, малыш,

со своей иудейской арфой,

укройся в лесу, чтоб учиться синим словам,

которые спят в облаках, желудях, черепашках,

в ленивых щенятах, в металле и ветре,

которые дремлют в бессонных фиалках

и замерших каплях

и учат, мой мальчик, тому, что забыто твоим

народом.

Когда забурлит война,

на пороге кухни

я оставлю твоей собаке кусочек сыра.

Тогда твои десять лет

станут той листвой, что слетает на лица мертвых,

станут розами хрупкой серы

на груди моего рассвета.

А я, мой маленький Стэнтон,

один, позабытый всеми,

касаясь губами твоих увядших улыбок,

войду в изваянья зеленых химер Малярии.

(1)Ты меня любишь? - Да, а ты? - Да, да (англ.).

КОРОВА

Забили на рассвете.

Кровь из ноздрей текла по небосклону,