Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

— Так-то вот. Знай свое место. И помни: ты отныне мой постоянный должник. Если что-то удастся пронюхать, не пре-мини рассказать. А не то...

Угрозу свою Цоцко не стал подкреплять ни словами, ни жестом: тот и так ее понял.

Казгери сознавал, что он врет. Но, однако, не мог убедить себя в том, что он врет до конца. Значит, где-то во лжи его пряталась правда. Или, может, не в ней, а за ней? Иначе с чего бы ему затевать такой разговор? Но если представить, что Цоц-ко не соврал, — где искать тогда правду? По соседству с каким из дворов?..

Казгери находился в отчаянии. Будь ты проклят, Цоцко.

VII

Рыба хватает наживку не тогда, когда голодна, а тогда, когда ее к ней забросят. Она хватает наживку, потому что не может ее не схватить. Рыба хватает наживку по одной лишь причине: потому что она рыба.

Но порой, если крепко течение, наживку относит в сторону. Рыба видит ее и послушно плывет вслед за ней. Так устроено Богом и бывает исполнено сильной волной...

Маленькой Софье минуло летом четыре. У нее было двенадцать зубов, косичка ростом с ее локоток, две шитые матерью куклы, небольшой погребок, где хранился любимый засохший цветок, ожерелье из шишек и постелька для глиняной дочки, свитая из камыша. Еще у нее было в запасе несколько тайн, пара маленьких шрамов на круглой коленке, превращавшихся, стоило оказаться на корточках, в узкокрылую бабочку, подсевшую думать с ней вместе про сладкую начинку медового пирога, было три гадких подслушанных слова (их она не пускала к себе на уста, а одно — так и вовсе не очень-то помнила), большая беда размером с божью коровку, пятном застрявшую у нее на щеке (последствия кори, противной болезни, из-за которой теперь никто ее не полюбит), и беда очень большая — братец Тотраз.

С ним она не особо дружила. Был он мальчишка упрямый и вредный и всегда заставлял подчиняться, снося его шутки. Взять хотя бы тот случай, когда он вынудил ее целый час просидеть за длиннющим амбаром — да еще на карачках, среди мошкары, — заверив сестру, что будет искать, ну а сам притом вовсе не думал играть с нею в прятки. Сам он взял и ушел со двора, чтобы вместе с Аланом, сыном тетки ее, мастерить из головок подсолнуха соты для пчел. (Хорошо, что у них ничего из затеи не вышло. Через день или два к ним в подсолнухи вполз лишь небритый жучок).

Так бывало не раз и не два: возьмет и обманет, все же старше на год, хоть ведет себя так, будто старше на пять. А еще он ей выдумал прозвище — Фося, чтоб не путать, мол, с теткой, если кто позовет. Так оно и прижилось: Фося да Фося. Мать сперва отругала его, но потом перестала сердиться — и зря, потому что сама не заметила, как вскоре поддалась и, словно забыв ее имя, обращалась все чаще к ней этой же кличкой. Лишь отец был всегда на ее стороне. Потому-то Тотраз его и боялся: не хотел повстречать его грозный, напрягшийся взгляд.

Софья брата совсем не любила. Он был пакостник и драчун. И противно хватался за волосы, когда ей удавалось его разозлить. Было это нечасто, но все же случалось. Как-то раз она ненароком сболтнула, что Тотраз лазит к Цоцко за забор. Отец тогда так рассердился, что она убежала к реке, а потом, от души там поплакав за брата, испекла ему пять глиняных звезд — ровно столько, сколько умела тогда сосчитать без ошибки. Она очень старалась, а Тотраз принес молоток из сарая и все их, одну за другой, разбил в порошок. Софья его до сих пор не простила. А ему вроде это совсем все равно.

Хотя было однажды, что она вслед за ним полезла на сук — посмотреть, как видят оттуда их птицы, — но ветка дрожала, и она вдруг почувствовала, что больше уже не птенец, а щенок, неуклюжий и толстый. Сук шатался, он словно хотел ее сбросить, и она заревела, прилипла к нему животом, описалась, обняла ветку крепко, так крепко, как только могла, но потом вдруг земля побежала стремительно в небо, небо крикнуло солнцем, спугнуло ее, и она, зацепившись подолом за сук, опрокинулась взглядом на ствол и повисла, а руки ее быстро-быстро хватали за воздух, и тогда ее брат, уже не смеясь, спрыгнул вниз и стал во весь голос звать Ацамаза, который в тот день ковырялся зачем-то на острове в белой пыли. И когда Ацамаз ничего не услышал (очень шумела река), Тотраз, ее брат, догадался схватить из валежника ветку побольше и приткнул ее к дереву под углом. Софья смотрела сквозь слезы, как он, вверх ногами, снимает облезлый бешмет и кладет его сверху на ветку, а потом, выставив руки вперед, тихо зовет: «Ну, давай!..» А когда она шмякнулась вниз, набив громкую шишку, он склонился над ней и, посыпав ее синеватыми зернами глаз (она подивилась тому, как их много, не меньше, чем лежит у ствола желудей), осторожно спросил: «Тебе больно?», и она заместо ответа саданула его кулаком в мокрый лоб. Только он с ней не стал даже драться, просто вытащил из-под нее свой бешмет, противно, как взрослый, ругнулся и пошел, горделиво страдая спиною, к мосту. Тем же вечером Софья дозналась, что не дрался он с ней лишь оттого, что боялся — не сладит: у него поломалась рука. Рука очень вздулась и, казалась, сделалась больше него самого (будто сходила вперед лет на двадцать, а потом воротилась, забыв поменять свой размер).

На расспросы отца брат молчал. А когда она, Софья, решила открыться, посмотрел на нее, как на дрянь, и потом отвернулся, будто видеть ее ему было больней, чем терпеть свою опухшую руку. И тогда она подбежала к нему, схватила за ворот рубахи и стала трясти и кричать: «Ты ведь сам виноват! Признавайся!.. Ты трус и дурак!» Только ей было жалко его, жалко пуще, чем стыдно самой за себя. А потом очень долго ей хотелось себя наказать. Она трогала шишку, чтоб сделалось больно и чтоб рассердиться, ну а он ей в отместку упрямо молчал, словно даже дразниться ему показалось ненужно и скучно, так что несколько дней он сестру в упор не замечал. Когда брат засыпал, она пару раз, как будто случайно, натыкалась в потемках на две бараньих кости, обхватившие твердой повязкой горячую руку, и тихонечко гладила их, пока он, как всегда невпопад, не проснулся однажды и, протяжно зевнув, не сказал: «Коли хочешь виниться, валяй. А не хочешь — щупай лучше свою пустую башку».

Ну как ей жить с таким человеком?!.

Правда, он своего почти что добился: с тех пор она на него ни разу не донесла. Разве что припугнет иногда, а ему все равно наплевать. Вот такой вот урод, ее брат. А сегодня он взял и принес ей в постель живую лягушку. Ну и крику тут было!.. Сама не своя, она дико визжала, прижавшись к стене, а он, ее братец, заявился опять на порог, сияя бесстыжей ухмылкой, и спрятал лягушку в карман — точь-в-точь в ту секунду, как вбежала в комнату мать. И, конечно, мать Софью спросила: «Что случилось?», а она ей ответила: «Сон». Будь Тотраз поумней да не будь таким наглым, мог бы после сказать ей спасибо за то, что она его не сдала. Но вместо спасибо он подбросил ей в миску с похлебкой крестового паука. А потом он вывел из хлева телка, сел тому на загривок и пустился хлестать хворостиной, нападать на нее. А потом он опять притворился, что стал вдруг хорошим, попросил ее сбегать к реке и слепить — что б вы думали? — дюжину дулек, потому что, всем ведь известно, лучше маленькой Софьи никто глину не уговорит. А когда она воротилась, он прикинулся, что удивлен, и спросил: «Что такое?» И тогда она догадалась, что это подвох, но, надеясь еще, что Тотраз позабыл, пояснила: «Дульки. Ты же сам и просил». И тогда он как расхохотался, стал себя колотить по бокам и кричать: «Поглядите на глупую квочку!.. Сколько кукишей ей ни давай, а ей мало, никак не хватает... Ну и жадная Фоська до дуль!..» А она от обиды стала кидаться, да все мимо, все как-то не так. А потом побежала в хадзар, за подмогой (она вправду хотела, потому что — сколько ж можно такое сносить!), только матери не было в доме, и, конечно, Тотраз о том знал. Он кричал со двора: «Что, не вышло? Снова дуля? Ну тебе и везет!» И тогда она вспомнила, что Мария, подруга ее и почти что родная сестра (в тыщу раз лучше этого вот обалдуя), захворала вчера нехорошей простудой, «лютой» — так сказала ей мать. Значит, к ним сейчас мать и ушла. Отец — тот с утра боронил на участке ленивую землю. Можно было бы сбегать туда (ей любилось смотреть, как земля, растворяясь, выползает изгибом, неспешно плетет себя в косы под гребнем густой бороны. Если долго на это глядеть, на тебя будто исподтишка навеется точно такой же неспешный, уползающий в радугу сон).