Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Как-то раз Казгери осенило. Он отправился к деду, ведь тот, как его ни кори за глаза, как ни смейся, а умел объяснять поумнее других. Частенько ему хватало лишь пары рубленых слов, чтобы вдруг все простое представало немыслимо сложным, а всякая сложность на поверку выправилась проще любой простоты.

Казгери обождал, пока старик отобедает и привычно наполнит утробу четырьмя ковшами воды, потом — пока тот погрузится в дрему, под самую крышу заполнявшую дом раскатами грозного храпа, услыхал, как храп постепенно сменился причудливым свистом, предвещая отборную брань, набрал полный рог двойной араки, взял в руку осьмушку чурека и смело вошел. Дед сидел на широких, в повозку, дубовых нарах, ковыряясь в носу и уставившись взглядом в несоразмерно дородные ноги, будто приставленные к нему двумя стволами переживших свои когда-то могучие кроны деревьев. Он был похож на великана, замышляющего снова вырасти до размеров своих раздутых конечностей, но позабывшего вдруг, как это делалось.

Безмолвно приняв от внука рог, старик опорожнил его в три глотка, подождал ответ от желудка, отрыгнул облегченно и, только теперь приподняв усилием воли свой взгляд, удивился глазами:

— Ты? Где женщина?..

— Чешет шерсть во дворе, — сказал Казгери и тут же, пока тот не взялся ругаться, приступил немедленно к делу. — Я вот подумал намедни: отчего это люди врут, когда даже обмануть не стараются? То есть знают, что вруг, и знают, что им не поверят, а все равно почему-то упорствуют? В чем тут выгода?

Старик, казалось, не слышал. Он был занят тем, что вслепую шарил рукой за спиной, словно пытался приподнять себя за штаны. Потом достал оттуда клюку, примерился и запустил ею дротом во внука:

— Прочь, бездельник! Твоей головой лишь орехи колоть... Позови-ка мне женщину.

Казгери разогнулся, поглядел на оставленный палкой синяк на стене, поднял клюку, повертел недолго в ладонях, прикинул в уме возможный ущерб для себя, не сумей он вовремя увернуться, потом прилежно поставил ее в уголок, поклонился покорно и тихо сказал:

— Спасибо тебе. Я все понял.

Дед пошамкал губами, ковырнул взглядом внуку лицо, заподозрил подвох, плотнее укрылся морщинами, хмыкнул презрительно и вопросил:

— Уж не задумал ли ты меня смирением пронять? Тогда твоя голова и для гнилого ореха — глум.

— Оно конечно, — сказал Казгери, — обзываться попроще будет, чем взять да растолковать. Особенно если и сам не уверен в ответе...

— Подай-ка мне палку, и я тебе вмиг растолкую, негодник! Заодно поучу, как дерзить...

— Не надо, дада. Я лучше пойду. Видать, мне сегодня умом не разжиться.

Старик презрительно крякнул, посмотрел искоса, сплотил начерно брови, пожевал ртом слова, махнул рукой и сказал:

— Не знаю, что там скребет твою сучью душонку, только вижу, ей хвост защемило. Выходит, явился ты неспроста. Но ответ мой тебе все равно не помощник.

— Почему? — спросил Казгери. — Может, мне он важнее сейчас, чем уши мои и глаза: сколько ими ни слушаю, ни смотрю — крутом глушь да туман. А мне тропка надобна...

— Коли очень надобна, сдается мне, ты уже на нее и набрел. Просто кишка тонка сдвинуться с места. А ответ мой тебе известен и так: люди, если не дураки, врут всегда. Особенно — когда говорят чистую правду.

— Это как?

— А вот так. Правда — лучшая из приманок в устах у лжеца, потому что соврать ею может он легче, чем самым искусным враньем: все равно не поверят, зато сторожить будут истину там, где ее не водилось.

— Значит, ему сподручней правду сказать, чем выдумывать ложь?

Старик кивнул: — И навыворот.

— ???

— Честному легче соврать, чтоб поверили, если вздумает вдруг всех провести.

— Но тогда он тоже вроде как лгун?

— Конечно. Все лгуны, просто до поры до времени кое-кто не догадывается. Но потом распознает в себе потребность соврать, тогда и поймет, что прежде сам был одним лишь притворством.

— А ты часто врал?

— Нет. Чаще мне доставало сказать чистую правду. К примеру, про то, что место это отравлено. Но разве кто из вас в это поверил?

— А с чего ты решил, что оно так уж отравлено? Место как место. И даже получше других. Разговоры про реку — мура.

— При чем здесь река!.. Не она нас погубит. Тут другое. (Погляди на этих сестер.

— Что с ними не так?

— А то, что так не бывает. Раз уж с нами такое случалось. Вспомни того наглеца...

Казгери вспомнил Роксану, потупился и промолчал. Дед был прав: столько разом зеркал не бывает. Но дед ошибался: любое зеркало, если мешает, можно разбить без труда (в первый раз они так и сделали, хотя, признаться, не знали еще, что у Аслана есть в припасе двойник). Только зачем разбивать, когда может оно пригодиться?.. У Казгери имелся на это свой надежный расчет: в зеркалах есть всегда свой обман, а обман может стоить немало...

— Скажи-ка, дада, а кто тут у них самый честный? Тот ответил совсем не задумавшись:

— Хамыц. Обмануть у него пока что и повода не было: слишком Бога боится, а жена все никак не снесет. Он-то думает, это все от греха, что когда-то он взял себе на душу. Не научится, как замолить. Неспроста Ацырухс с ним так дружит. Он ей будто любимая кукла, можно играть, обижать и ронять, — все стерпит.

— Стало быть, если Хамыц захочет соврать — никто не поймет?..

— Он-то вряд ли захочет. Разве что...

— Что — разве что?

— В жизни всяко бывает. Только этот соврет — как оступится. И не больше чем раз: совесть после замучит. У него она есть. Он не ты...

«И, конечно, не ты», — подумал украдкой взволнованный внук. Ноги звали его за собою по следу. Он почувствовал голод в груди. Разговор продолжать ему было, пожалуй, не нужно.

— Я пойду, — сказал он.

— Позови-ка мне женщину, — приказал ему дед, а потом вдруг добавил: — Знаешь, а ведь бабка тебя никогда не любила. У нее имелось чутье. Брат твой был ей куда как милей. А в тебе ей звереныш чудился. Дескать, скалится да ногами сучит, что твой волчонок. Ты и был, как звереныш, только чуть тупее клыком. А теперь ты уже не звереныш. Но еще и не зверь. Зверем станешь, когда одолеешь Цоцко. Но его ты едва ль одолеешь...

Казгери покраснел. Неужели старику что-то стало известно?

На дворе света было не по-осеннему много. Он Казгери раздражал. Надо было дождаться ночи и проверить все то, что сказал ему дед.

Когда Дзака вошла к мужу, он показался ей совсем больным и уставшим. На лице у него была прописана боль.

— Помоги мне, — сказал он. Она заперла дверь на крючок, присела с ним рядом, привычным движеньем руки распахнула платье у себя на груди и положила туда его голову. Старик дышал ее кожей и подрагивал веками, встречая ими свои короткие, как пчелиный укус, и разящие мысли. — Когда я умру, урони мне в могилу немного слез, настоящих. Если сможешь. Ты сможешь?