Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

По зиме она сшила себе пуховый корсаж, защищаясь от холода, а Хамыц натаскал им в хадзар непокорную зелень душистых еловых ветвей. А потом они встретили год, свежее и чище которого был разве что теплый, пушистый, искрящийся снег, покрывавший им счастье уютом.

Как-то раз муж принес в дом из леса задорного рыжика — белку, смастерив для нее просторную клеть. Подавать на ладони орешки из шишек было очень приятно, щекотно, но все же, через день или два, порешили они ее отпустить: побоялись ее несвободы. Предостаточно было огня в очаге, чтоб часами смотреть на его бескорыстную, гибкую ласку. Опасаясь простуды, он просил ее пить отвар облепихи, янтарем обжигавший ей глотку. Иногда, прислонившись друг к другу плечом, они слушали тихое пенье. Сочинившись из ветра, огня и любви, оно плавало в воздухе легкой заботой о главном — о том, что им предстоит, когда жизнь в ней созреет и станет проситься на волю.

А потом наступила весна, и он стал подносить ей с рассветом ароматную россыпь подснежников, отогретых сперва у него на груди. Иногда к ним ему удавалось добавить горсть фиалок и ноготки желтых крокусов, и он говорил:

— Вот, взгляни-ка, скала разродилась. Прямо диву даюсь, до чего же тебе повезло.

И она понимала, что это неправда, что цветы он принес не с ближней горы, а с далекой альпийской вершины, что он сделал это вчера, а потом все цветы схоронил под соломой и шерстью в сарае, обвязав их короткие стебли лоскутом своего башлыка. Он такой стал хитрющий и глупый, что она и не помнила, каким же он был всего лишь полгода назад, когда было их двое и этого было так мало...

— Знаешь, лучше тебе полежать еще лишний часок, — говорил ей Хамыц, и она отвечала:

— Лучше б мне вообще не вставать. Тогда ты узнаешь, что такое плохая жена. Я стала ленивой и толстой. Тебе меня ни за что не поднять.

— Ты стала красивой. А толстой ты будешь недолго. К тому же мне нет в том нужды, чтоб тебя поднимать. Но если ты очень попросишь — могу попытаться.

— Не надо. Не желаю тебя надрывать.

— Коли вдруг передумаешь, скажи мне заранее. Не хочу я напрасно пупом рисковать: неплохо бы мне для начала попрыгать в обнимку с кобылой. Все легче...

— Ах вот как!.. Ну хорошо. Я тебя проучу за такие слова... Все утро они колдовали объятья. Иногда он просил обнажить ее грудь и с улыбкой выстилал ей цветами узор.

— Вот глаза и ресницы... А это — улитка. Погляди, как ползет по тебе, поспешая к соску. А это — твой лучший дружок.

— Перестань! Ты бесстыдник...

— Разве? А может, я просто стыжусь не того, чего так стыдился когда-то, а того, что годами в моем неуклюжем стыде потешалась над нами стыдливость?

— Не путай меня. Убери свой рисунок. Лучше сделай-ка мне стрекозу.

— Вот тебе стрекоза... Добавлю сюда же пчелу: слишком много в тебе нынче меду.

— Почем тебе знать? Ты, поди, уж забыл его вкус.

— Я готов и припомнить. Где твой улей?

— Ты и вправду какой-то похабник.

— Не ври. Я совсем не похабник. Я твой пасечник. Коль не веришь, спроси у пчелы.

— Не хочу. Сотри, вдруг возьмет и ужалит. Что ты делаешь?

— Сочиняю орла.

— Не надо. Сочини мне тихонько родник.

— Будь, как скажешь. Он бежит по холмам, огибает предгорье, устремляется ниже в лощину, спотыкается в заводи, кормит в ней свои силы, а потом стекает в траву... Видишь?

— Вижу. Теперь можешь пить из него. Я шучу. Не дури... Ты что-нибудь слышишь?

— Конечно. Я слышу, что он здорово слышит меня. Но ты слышишь больше?

— Да. Иногда я отчетливо слышу, как стучится в меня его сердце.

— Расскажи.

— Не могу. Это совсем не для слов. Что ты делаешь?

— Догадайся сама.

Он роняет с ладоней капли воды на тропинку цветов, помогает ей разглядеть в них брызги призрачной радуги. Получается очень красиво. Потом они вместе собирают росистый букет. Она говорит:

— Вот и утро. Мне надо вставать. Отпусти меня. Хватит.

Хамыц повинуется. Начинается длинный, переполненный чуткостью день, которым дышать — не надышишься, как бывает раз в жизни и только весной. Ее запах повсюду. Ее славных примет — не перечесть. Март торопит апрель, апрель зажигает цветенье. Май приходит грозой. Хамыц ей застигнут на поле. Воротившись домой, он делит ее со своею женой, позволяя ей тесно прижаться к нему своим телом, чтобы всхлипнуть душой у него на плече. Стянув с него мокрую кожу рубахи, она челноком окунает в нее лицо и читает закрытыми веками весь его путь без нее, начиная с утра.

— Ты опять был в лесу. Я слышу запах чего-то такого... Земляника!

— Сходил до первого грома. Правда. Ягоды здесь.

Он достает из бешмета пригоршню слипшихся ягод и подносит их ей к губам. Пока она собирает с ладони сладкую мякоть, он смотрит ей прямо в глаза. За стеной полощется громом гроза. Реку не слышно. Им кажется, что так хорошо, что так громко им будет всегдск Вкуснее всего трогать затем ее губы. Поцелуй их похож на слепого щенка, отыскавшего в теплом своем предрас-светье первый дар хрупкой маленькой жизни, застигшей врасплох его сон без него.

Летом Хамыц преподносит жене своей новое платье. Его привозит из крепости под сделанный загодя тайный заказ вездесущий Туган. Оно темно-синего цвета с серебристым порядком подвесок и окладом из белого атласа на груди. Хамыц, конечно, не скажет, на что он его обменял. Что бы там за него ни отдать — все мало, так рада жена. Но примерить его прямо с ходу она, понятно, не может: слишком она потолстела. Ничего, утешает Хамыц, платье шьется не на двоих. Где ты видела платье, в котором бы сразу два человека уместились в одну красоту? Не бывает так... Сам он думает: прошло целых семь лет, а чувство такое, будто сейчас только все и начнется.

Вот уже пять недель кряду он украдкой от всех ходит в лес мастерить сосновую люльку. Работа дает удовольствия больше, чем отдых. По ночам жена слышит, как из него неподдельной отрадой прочь струится усталость. Он ее заслужил.

У женщины изменилось лицо. Оно округлилось и стало похоже на шар, рожденный луною и солнцем. Отражаясь подсветом углей, на лице горят две звезды, два глубоких сиянием глаза. Она сторожит ими два ровных сна и ликует улыбкой. Каждое утро для них затевается с птиц.

В середине июня Хамыц вдруг встречает в лесу семнадцать косуль, одну за другой. Он не верит глазам: неужто вернулись? В руках у него очень легкая радостью люлька. По бокам его зрячей рукой и терпением вырезаны смешные фигурки зверей. Каждый шаг отдается в люльке странным шуршанием — то кряхтят в ней еловые шишки, нанизанные на рыболовную нить и с обеих сторон переложенные, словно бусы, скорлупками земляного ореха. По всему видать, Хамыц успел позаботиться и о погремушках тоже.

Когда он всходит на мост, у него екает сердце. Дверь в хадзар утробно распахнута, а по двору в беспорядке бродят тени овец. Он спешит, переходит на бег, но, споткнувшись, путается ногами в тревоге. В доме жарко и звонко. Из кувшина в корыто льется тайной вода. Перед ним два лица, одинаковых, словно два эха.