Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Цоцко ощущает тревогу. Много месяцев минуло, а племянник по-прежнему трус. По тому, что он больше о бронзе с ним не обмолвился, Цоцко догадался, что он ее отыскал. В самом деле, там, куда он его подложил, олененка спустя день уже не было. Однако проходили недели, осень сменилась зимой, вслед за ними распутицей и дождями прошмыгнула весна, а теперь уже лето в разгаре, но месть Казгери не спешит. Если б он о ней не помышлял, непременно доверился б дяде: тот бы точно Алану кражи такой не спустил. Но Казгери затаился, а значит, готовился сам. Приходилось терпеть. Куда же деваться? У Цоцко порой поджимает тоскою живот. При этом чувство такое, что он обманул сам себя. Он гонит его из своих наторелых и кряжистых мыслей, как шелудивого пса со двора. Одно хорошо: Роксана ему почти теперь и не снится. Так, — разве что промелькнет иной раз на скаку и обдаст его жаром дыханья. Чтобы отвлечься, Цоцко принимается думать о том, как поступит, когда их покинет отец. Недолго уж... Скоро отмучится. А пока он живой, нужно стеречься Дзака. В последнее время той не сидится на месте, прямо квочка на треснувшем яйце. Поручу-ка жене присмотреться... Арака туманит, колеблет, рябит его взгляд. Хорошо... Плохо только, что после придет отрезвленье. «Боже, как я их всех ненавижу!..», — размышляет Цоцко про себя.

У Тугана коптится парами лицо. Он покраснел и поводит плечами, едва поспевая за торопливостью глаз. Ему тяжело: слишком много собралось на сердце, чтобы все это тихо, подспудно держать при себе да еще и прикидываться, что ты заодно с тем Туганом, который жил-поживал с тобой в полном ладу сорок лет. Что бы там ни случилось, а он никуда отсюда не двинется. Надоело мотаться. Лучше так, как сейчас: собираешь в гнездо свой прибыток и немного припрячешь в отдельный свой прок. Года два уж прошло с той поры, как Туган повидал в русской крепости чудо: стоит себе высоченным таким кирпичом громада-завод и коптит дымом небо. А внутри — все в железе и в стружках. Людей — просто тьма. Каждый что-то несет, соскребает и точит. А на выходе, на огромном дворе, — тридцать восемь готовых повозок. Все блестящие, в краске и в черном брезенте на выпуклых крышах. Вот где дело так дело!.. А сколько там денег — станешь думать, голову цифрами расшибешь. Все звенит и грохочет, совсем как монеты, коли их пересыпать могучей грозой.

С того дня Тутан заболел. Торговать, воровать да дурить простачков по ущельям ему как-то наскучило. Хочется, чтобы гремело, лилось, просыпалось с рассветом, остывало металлом в ночи, а потом прогоняло ее огнедышащей печью и громом. Об увиденном он рассказал пока только жене. С отцом говорить не хотелось. А с Цоцко поделиться — дороже себе: изведет он отравой вопросов, а потом ухмыльнется и положит в карман твой же хитрый секрет. Нет, Туган поумнел. Теперь есть у него свой расчет, своя тропка в тот день, когда станет он старшим в семье и примет отцовы поводья. А пока — пока он хранит свои мысли в тепле да темне. Так надежней.

Ацамаз угрюмо молчит. По его неприступному взгляду прочитать что-либо невозможно. Только кажется, он как будто не здесь. То ли в прошлом, которого им не узнать, то ли в будущем, от которого им не укрыться. Впрочем, никто на него и не смотрит. Приближается вечер...

XI

В августе начали таять слезой ледники, и река взбеленилась. Напоенная недельным дождем в три ручья и достигшей вершины жарою, она почернела водой и вскинулась в русле на добрых двенадцать локтей. Аул спасла дамба, а вот склепам на острове пришлось нелегко. Подмывая его берега, река насылала бессчетные волны на камни, давно позабывшие время и поток его пенистой брани, от которой на долгих пять дней остров сделался мелким болотом, отдававшим безумью реки, словно нищую взятку, последнюю скудость костей. Они плыли, подобно обглоданным веткам, растерявшим свою кожуру, застревали занозой в кустах, выжидали удобную щель и мгновенье для бегства, а потом, юркнув спицей в нее, эту щель, уносились течением прочь, в никуда, в безразличье далекого моря. Смерть, разъятая до основания, до праха, предалась на милость волны и покинула склепы, превратив их тем самым в шесть каменных гнезд ни о чем.

Чуть проделав эту работу, река присмирела, оправилась гладью теченья, отслоила на берег плавник и запрелую дрянь тростника, отказалась от луж и почти стерла заводи. Они подгнивали на солнце на радость воронам, копавшимся в иле совсем не зазря: столько жирных червей и улиток, личинок и мух они не видали даже в самом привольном из глазастых чутьем птичьих снов.

Уцелев в который уж раз, остров сделался грязным пятном, бездомным бродягой, прикорнувшим на теле у времени, которое было рекой, а река становилась судьбой, посылая знамения. Люди слушали их, но никак не могли разобрать содержания. Быть может, просто отвыкли жить повседневной борьбой в пограни-чье меж тем, что питает надежду, и тем, что ее ежедневно стремится убить.

Оно и понятно: земля баловала их вот уже целых пять лет, а возможно, и дольше. Но точно, что пять лет назад подобной удачи никто из них не рискнул себе даже представить: год за годом их нивы исправно всходили колосьями, лес дарил им коренья, плоды диких груш, сладкий мед из дупла, обилие дичи и мяса, а река — та снабжала их рыбой и прозрачной, лучистой водой, отражаясь в которой, небо делалось лавой бескрайнего света, чьи брызги ловила в себя говорливая песнь тишины. Теперь у них была мельница, было пастбище, была насыпь у берега, надежная дамба, был свой длинный, прямой углами забор, ограждавший аул с трех сторон, и был свой посредник — Туган, — превращавший избытки добра в скот, кругляши серебра и покупки. Только не было главного — ощущенья того, что они день за днем беспокойно творят себе счастье, потому что в соседстве от них вызревала тревогой напасть, о которой покуда никто из них даже не думал, но которую чуял душой, как забытый уже, но отчетливый запах страдания, отодвинутого, переложенного из сейчас на потом.

В августе тени стали короче, а в сентябре совсем не росли, словно солнце, заскользив на разливе реки, оторвалось от прежней орбиты и пошло гулять в вышине, отстраняясь все больше и дальше от того, что ловило его побеленный в известь, расплывчатый взгляд здесь, на притихшей земле. Солнце смотрело на них будто сквозь пальцы — перистых, лиловатых по ободу и странно рыжих уроненной тенью облаков, — как глядит на росчерк чьей-то судьбы умный пророк, предсказатель. Воздух был то совсем невесом, то тяжел, как пропитанный потом и жалостью.

Мост подмыло теченьем реки, расшатало столбы и заставило их сообща выйти на зиу[18]. Чтобы его укрепить, им пришлось снова рубить, тесать и строгать четыре дубовых ствола, затем протравлять их смолою и жиром. Заменив подточенные водой и жучком, почерневшие влагой опоры, они утрамбовали их камнями и глиной, подстраховали положенной чередою молитв, окропив те, в свой черед, свежей кровью овцы. После чего много недель подряд помогали себе новой работой на поле, проходя сквозь осенний туман и расходуя дни на простые заботы.