Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Он замолк. Тяжело задышал ей на грудь, поискал рукою ей губы, пальцем проверил глаза, убедился, что те совсем сухи, и негромко сказал:

— Ты страшнее меня. У тебя на уме только хитрость.

— О чем ты? — спросила Дзака.

— Ты знаешь. Просто мне оно нынче почти все равно. Смерть кружит надо мной черной птицей. У нее широкие крылья, — красиво. Помоги мне...

— Конечно.

Подержав его голову в чаше ладоней, она принялась растирать ему пальцами боль на висках. Старик застонал и укутался дремой. Когда он проснулся, Дзака уже запахнула разрез на груди и сидела в углу на скамье, вдыхая покоем забытого взгляда в окне пришедшие сумерки.

Он спросил:

— Ты будешь со мной до конца?

— Если ты пожелаешь.

— Хорошо. Тогда будь со мной до конца, а потом уже делай что хочешь. Не знаю, кто из вас там кого одолеет, только ты ведь не сдашься. А?

— Я не сдамся. Даже если ты пожелаешь другое.

Они помолчали. Первым из них намолчался старик. Он сказал:

— Отчего это мне ничего неохота? Может, это конец?

— Нет, — сказала она. — Ты пахнешь коровьей лепешкой и шкурой медведя. С мертвецами так не бывает.

— Иногда мне чудится, что душа моя давно уже умерла. Осталось только это жирное, рыхлое, неподъемное тело.

— Неправда. У такого, как ты, душа не умрет, пока прежде того не проснется. Она в тебе не проснулась.

Старик засмеялся, закашлялся, а отдышавшись, сказал:

— Лучше тебя никто никогда не умел со мной говорить. Ты умна и жестока, как дьявол.

— Брось. Нам с тобой прекрасно известно, что дьявола нет. Мы сами заместо него. Верно?

— Верно. Только я ухожу, а ты остаешься. Вот и разница вся.

— Расскажи-ка мне лучше про мать. Почему ты похитил ее?

— Это проще простого: когда столько украл, что и не сосчитать, хочется выкрасть что-то такое, чего никому никогда не давалось. Я решил украсть мать. Разве плохо?

— Неправда. Сдается, ты не был уверен, что сумел рассчитаться с отцом.

— Может быть. Только я поступил, как был должен. Тощий конь да двенадцать рублей серебром — не цена, согласись. Мать была совершенно пьяна, когда я пробрался к ним в дом. Я прямо глазам не поверил. Было даже желанье найти его, разбудить и прикончить. Но я передумал: опозорить его было лучше. Представляешь, на старости лет у тебя похищают жену, которой исполнилось больше, чем сумела прожить вместе с ней ее память!.. В голове у нее перепуталось все: дни, года, события, лица — все. Раза два перед тем как уйти на тот свет, она окликала меня «Таусби!». А мне, клянусь кадыком, было это даже приятно.

— Выходит, ты отца проучил.

— Да. Так оно и выходит. Только порою мне кажется, что мать была виновата не меньше. Перед смертью она протрезвела и будто вовсе забыла про араку. Все чего-то там вслушивалась и припоминала. Длилось это несколько дней. Я ждал, что поделится, но она посчитала иначе: молчок обо всем, что пошло бы на пользу живым, но не очень-то нужно в могиле. А когда померла, мне Цоцко рассказал про ее серебро, которого под нарами было спрятано столько, что много даже для жадности вредной старушки. Не знаю. Возможно, она лишь хотела тем самым мне отомстить. Но за что?.. Иди сюда, разбуди-ка мне ноги.

— Уже не болят?

— Нет, давно не болят. В том и штука. Они словно жбан, наполненный доверху тестом, а сам я как каторжник, закованный в кандалы. Теперь уж мне не уйти. Но и корни пускать — не по мне. Понимаешь?..

В окне грустной полоской мелькает закат. В доме тихо и очень тепло, как на праздник. Только праздников здесь отродясь не бывало. Обычно здесь их встречают, как долг: подходящим обычаем, тостами и аракой. Тишина колышет воздух безразличной, чуть дряблой волной. Еще самую малость, и настанет долгая ночь. Настанет ночь, прольется дождем на аул, и Казгери побежит в ней по следу. Во дворе у Хамыца он отыщет к рассвету доказательство дедовой правоты. Сочиненный из бронзы олень, покрытый седой пленкой патины, будет валяться в грязи у ограды и сторожить чужую беду. Сколько их повидал он на своем неоленьем веку?..

Потрясенный находкой, Казгери подкрадется к порогу и подслушает сон. Словно почуяв чужое присутствие, жена Хамыца невольно застонет и опрокинется птицей-душой в глубокую яму тревоги. Пробудившись, муж возьмется лечить ее расторопностью рук. Она откроет глаза и сквозь странные слезы, пришедшие к ней на лицо за время дождя, ответит ему преданно нежностью и бездонностью взгляда. Не в силах сдержаться, Казгери уронит им на порог свое вязкое семя в тот миг, когда женщина вся насквозь изранится ласками и застонет совсем уж предсмертно, словно предчувствуя то, что постигнет ее через год. Дождь ничего не услышит. На то он и дождь...

IX

В ту же ночь она понесла. Что-то тихо сказало ей правду, отозвавшись внутри каплей света на ее задумчивый взгляд. Он бродил в ней по тонкому звону души, предвещая великую радость, и берег ощущенье чудесной прохлады, из которой дрожащим мерцаньем ростка возрождалась в ней новая жизнь. Глядеть прямо внутрь себя было истинным счастьем, потому что мудрее того, что в ней было сейчас сплошной добротой и любовью, в этом трудном и хлопотном мире испокон всех ушедших, а также грядущих времен, ничего никогда не водилось. Да, она понесла. Слава Боже, Тебе и Твоей всепрощающей милости!..

Хамыцу она ничего не сказала. Эту радость сперва нужно было взрастить, удержать и, конечно, не сглазить. Слишком долго она дожидалась ее в бесконечном молчании дней. Слишком часто та от нее ускользала.

Осень шла своим чередом, насылая им ветры, туманы и пас-мурь, теребила одежды и ухала ночью совой в дымоход, но на сердце у женщины колыхался восторженной гладью покой, от которого в доме сразу делалось словно пригожей. Ей хотелось дарить себя без оглядки тому, кто покамест не взял себе риска не то что поверить, но даже спросить ее, пусть бы только глазами, отводя их растроганно прочь от ее просветлевшего лика. Если он догадался, то сам же и принял игру, притворяясь, что все в их желаньях как прежде. Теперь они оба, Хамыц и она, дорожили до скупости каждым пройденным днем, как подарком, ниспосланным небом, а их руки — их руки творили мечту из любого занятия и дела: охоты, посева, готовки, косьбы, колки дров, уборки двора, легкой скуки помола, перешепта бесед ни о чем, когда их голоса, заплетаясь вместе с руками в мелодию хрупкого счастья, говорили им больше, чем какие угодно слова, чем политые солнечной пылью стыдливые взгляды под утро и больше, много больше, чем в тысячный раз познававшие в темноте друг друга тела, потому что теперь им хватало простого пожатья плеча, заслонившего их от сомнения, летучести пальцев, тронувших краешек платья, морщинку щеки, угадавших — на ощупь — благодарность мгновенья. Им хватало дыхания рядом с собой, подхватившего общую мысль и внимавшего долгий безмолвный ответ из едва приоткрывшихся губ, на которые можно наткнуться вслепую ладонью. Теперь им хватало того, чего прежде казалось так мало. Теперь им хватало себя, потому что их теперь сделалось трое...