Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Наблюдая за тем, как старик чинит лемех для плуга (стоит внезапно сорваться с черенка молотку — тот пронзит ему лоб), правит лошадью в снежную пору (только-только кобыла оступится — и он упадет, заскользит от дороги к обрыву, а там уже — дело удачи и Бога, а Дзака — та совсем ни при чем), косолапо, натужно влезает на крышу хадзара по тщедушной, скрипучей в шагу ветхой лестнице (коль ступенька подломится — уж его тут ничто не спасет), как он полнит внимательным пальцем, прикусив от старания язык, газыри, подсыпая в них порох (достаточно искры — в секунду спалит все лицо), как дремлет, приветив весну, на дворе (так и хочется бросить за шкирку гадюку!), как он треплет руками форель (где-то в ней поджидает его незаметная острая кость. Возьмет и застрянет вдруг в горле), как он спит, запрокинувшись в храп головой, выставляя большой и косматый кадык, словно дразнится, хочет ее испытать (где тот нож, где отвага проткнуть ему глотку?.. Вот бы было что просто!), — наблюдая за ним, Дзака ободрялась надеждой, ведь смерть, сочиненная ею так здорово, ловко в каждом этом мгновении, уже привыкала к нему, подступала все ближе, а значит, могла невзначай и его навестить.

Годы шли, рос ребенок, превращаясь все больше в обузу, потому что теперь приходилось давать ему не грудь уже, а слова, уследить за которыми у Дзака не всегда получалось. Как-то раз он сболтнул в разговоре с отцом то, что даже не очень-то понял. Он сказал: «Ненавижу тебя». В устах пятилетнего сына прозвучавшее слово было знаком того, что он услыхал его неспроста.

Муж приблизился к ней, заглянул ей в глаза и спросил: «Это правда?». А Дзака затряслась, побледнела, съежилась, потом зарыдала, поперхнулась визгливо и рухнула, пала пред ним тяжело на колени, воздевая беспомощно руки к милосердию того, кто его, милосердья, не знал. И тогда он решил проучить ее тем, что заставил ползти за ним следом к двери, потом — по двору, а потом — и по зною злорадной, всевидящей улицы, унижая ее перед всеми, кто стоял у плетней и молчал. А потом он сходил с ней на кладбище (она, понятное дело, не шла, а ползла), показал на могилы и громко сказал: «Полежишь здесь с недельку, послушаешь их разговоры, а затем я решу, как с тобой поступить...»

Через день он скончался. Дзака поняла, что отомщена. Никто никогда не узнал, отчего это вдруг старика среди ночи хватил жесточайший удар: все лицо перекошено, веки странно загнулись, отказавшись прикрыть напоследок глаза, руки заперты в диком страдании, подвернувши ладони когтистым крюком, а в коленях, костлявых колючих коленях, застыл подрезанным бегством прыжок. Жутко даже смотреть, хоть, признаться, забыть невозможно. Хоронили его в соседстве от жен. Дзака плакала в голос и ликовала: уж они ему там зададут!..

Старший сын старика горевал больше всех. Дзака траур был тоже к лицу. Соседи шептались. А она неустанно и жадно предавалась греху. Никаких особых тревог. Разве только сомненье: что будет, когда год пройдет и новый хозяин (днем — пасынок, ночью — любовник ее) обретет вновь законное право сосватать жену?..

Ближе к этому сроку она вдруг почуяла: дело неладно. Он, однако, упорно молчал, делал вид, что ее не предаст. На поминках народу толпилось — не протолкнуться. По взглядам людей Дзака поняла, что отныне пойдет для нее по-другому, потому что они ни за что не простят. Для них она была проклята, порчена и презренна. А вот чем для него?.. Было трудно сказать.

Согревала ее лишь любовь, но до той еще надо было дойти, добрести сквозь удушливый день, бездыханные сумерки и длинный, насмешливый вечер. Ночь пришла — и Дзака все забыла.

Где-то под сердцем зрела в ней новая жизнь... Говорить о ней вслух она все же пока не решилась.

Еще спустя месяц пасынок ей приказал снаряжаться в дорогу. Дескать, сыну ее к дню рождения надо в крепости кое-что присмотреть. Она не поверила. Что-то ей подсказало: обманет. Взгляд его торопил ее страх. Чтобы как-то спастись, она повела с собой за руку сына. Они сели в повозку втроем. Тот, кто был для нее единственной целью и смыслом, всю дорогу молчал и насвистывал нервно нескладный мотив. Она думала, думала, думала, но все как-то мимо, без мыслей. Ребенок сидел рядом с ней и дрожал. Что-то чувствовал тоже? Кто знает. Через неделю ему будет пять...

К полудню дорога нырнула на тенистую просеку. Стало легче дышать. Только свист его сделался громче, призывней, словно очень хотел подстегнуть тишину, разогнать. Когда это ему удалось, с десяток абреков верхом окружили подводу и принялись им угрожать. Он что-то кричал, обзывая их трусами, и хватался рукой за ружье. Абреки смеялись. Он очень сердился. Глаза его были полны противным стыдом. Привязав его к самой повозке, они взялись глумиться, раздевая Дзака донага. О сыне ее позабыли. Сперва он сидел, перепуганный, маленький, страшный, спрятавшись за колесом. А потом он исчез. Дзака не увидела, как это было. Она потеряла его.

Надругавшись над нею, абреки забрали коня и повозку, поиграли кнутом по спине у того, кто остался лежать в почерневшей пыли, а ее положили измятым кулем тут же, рядом с его несмол-кающим стоном, самым жутким из звуков, которые есть на земле. Дзака поднялась, закуталась в платье, подобрала косынку и пошла от него — прочь, подальше, туда, где не ждал ее бесконечный, все знающий лес.

Умереть она не сумела. Возможно, из-за того безразличия боли, что проникла повсюду в нее, как сквозь сито вода. А может быть, оттого, что вдруг поняла: между жизнью и смертью теперь разницы нету, потому что, когда умирает душа, остальное уже не имеет значения.

Потом ей сделалось холодно, но не так, как бывало, когда настигала зябкой стужей зима, а совсем по-другому: как будто бы холод шел изнутри, а вокруг было жарко, как в печке. Потом она вскрикнула, села на корточки и опросталась. Через миг или два в ней была лишь одна пустота.

Копая ногтями червивую землю, она торопилась зарыть в ней, как послед, кровавый комок. Этот день еще не закончился, а она осталась ни с чем. Ни любви, ни несчастного мальчика, который ни разу не слышал в ней мать, ни того, кому она матерью быть так хотела, мечтала, но теперь была рада, что не смогла. Возвращаться к тому, кто так ее предал, было свыше ее истощившихся сил. Но с каждой минутой сумерки делались гуще и глуше, ночь была уже очень близка, не проверить же было никак ей нельзя. Дзака побрела по лесу обратно.

Дорога запомнила только след колеи и копыт. Пахло чуточку кровью, а может, уздой. Мужчина, конечно, давно уж сбежал. Верно, сговорился с абреками повстречаться где-нибудь ниже по склону, здесь должна быть тропа, размышляла она с какой-то невероятной, последней, спокойной отчаяньем ясностью. Все вдруг стало понятно ей, тошно, и так захотелось дождя. Потом пришла ночь, и она попросила у темени скрыть ее от себя навсегда. Темень ответила сном, а когда Дзака снова проснулась, небо было исполнено звезд. Посмотрев друг на друга, звезды и женщина тут же опять затворили глаза. Она закричала, принялась больно хлестать себя по лицу, но слез уже не было. Откуда им взяться, если нет ничего, если не о чем больше жалеть?..